— Хватит проявлять свое невежество, — отрезал Джим. — Взять хоть вас с Шерлоком Холмсом. Вы были счастливы в течение недели, а теперь лишились всего, что для вас имело значение.

— Я ровно ничего не значу для Шерлока Холмса.

Джим закатил глаза.

— Я говорил не про тебя, идиот. Тьфу ты, обычные люди так скучны. Диву даюсь, с чего это я решил вас принять.

— Просто возьмите чек, — с еле сдерживаемым гневом сказала Гарри. — Возьмите — и мы уйдем.

Но Джим уже отвернулся, возвращаясь к качанию на кресле.

— Я же ясно объяснил. «Империя» теперь моя. Вы проиграли. Всего хорошего.

— Мы это так не оставим, — процедил Джон. — Договор незаконен. Мы подадим на тебя в суд и выиграем дело.

— Неа, — скучающим тоном протянул Джим.

— Если хочешь нас запугать — не выйдет, — заявила Гарри. — Уже три поколения Уотсонов владеют «Империей». Она наша. И если ты думаешь, что мы так запросто отдадим ее, даже не поборовшись…

Джим уставился на них.

— Вы что… правда не понимаете? — Он встал, руками прислоняясь к столу, и пристально взглянул на Джона. Глаза Джима были полны холодной ярости и казались Джону до странного знакомыми. — «Империя» навсегда останется, как вы там сказали, в семье Уотсонов, даже если я уничтожу ее, сожгу дотла.

— Я не… — начала Гарри, но Джон подался назад, схватил сестру за руку и сжал ее в своей. Он вглядывался в глаза Джима — такие знакомые, темные, злые, — и думал о пожилом мужчине, который носил колпак шеф-повара и пальто; о заботливых руках, помогающих ему месить тесто для печенья; о доброй улыбке, когда он поставил перед ним тарелку с пловом.

Ешь, Джон. Это блюдо нашей семьи.

— Я хочу закрыть «Империю» не потому, что боялся слона, — произнес Джим. — А потому, что владелец ресторана, его шеф-повар и мой дедушка подал мне афганский плов.

========== Глава 22 ==========

Наш бизнес определённо несёт в себе наследие, ведь мы шеф-повара: память о себе мы создаём помощью различных продуктов.

Маркус Самуэльсон

— Я не понимаю, — произнесла Гарри. — Как… нет. Нет. У нас нет кузенов. Ты не можешь быть внуком Джеймса. У него был только Хэмиш, наш отец, и… — Гарри втянула воздух. — Джеймс не мог быть твоим дедом. Он просто не мог.

Джим закатил глаза движением, которое, казалось, пронзило раздражением всё его тело.

— Джон, не желаешь ей всё объяснить?

Гарри застыла.

— Джон? Ты… ты знал?

— Разумеется, нет. Ну, может, он и знал, но я имел в виду склонность солдат на войне к небольшим увлечениям. Ту часть, когда после перестрелки ваш дед оказывался в чьей-то постели, а не на больничной койке.

— Дедушка не изменял, — произнесла Гарри.

— Неееет, — передразнил её Джим. — Он был образцом христианской чистоты и верности. — Джим фыркнул. — Не будь идиоткой. Ваша бабушка застряла на этой свалке, по ошибке именуемой городом, почти на семь лет. А Джеймс был там, в открытом море, и с одной стороны у него Женский Армейский Корпус, с другой — Женская Добровольческая Вспомогательная Служба*, и в любую минуту их могла настигнуть немецкая торпеда и они бы пошли ко дну прекрасного синего моря. Поверь, он залезал в чужую постель при первой возможности.

— Заткнись, просто заткнись, — прошипела Гарри, — Джон…

Гарри повернулась к нему и схватила за руку, будто пытаясь втянуть его в разговор. Но Джон не мог промолвить ни слова. Он пристально смотрел на Джима, но едва ли его видел.

Джеймс в обеденном зале, беседующий с клиентами, опускающий руку на женское плечо в процессе разговора.

Джеймс, весело рассказывающий байки про времена своей службы на флоте и обходящий молчанием определённые моменты со словами: «Ну… когда подрастёшь».

Джеймс, который любил свою жену, обожал внуков и говорил о Хэмише: «Мой сын, мой единственный сын».

— Ох, а Джонни не собирается останавливать меня, — сказал Джим. — Он хочет послушать, не так ли? Он уже соединяет факты в своей голове. Он всегда был мыслителем, наблюдателем; тем, кто сидел там и знал, тогда как ты бегала то за одной, то за другой мечтой. Я помню. Он знает, что Джеймс всегда любил красивых пташек, всегда немного флиртовал, не правда ли, Джонни?

— Мне нужны доказательства, — заявила Гарри. — Если ты пытаешься забрать у нас наследство…

— О, умоляю. Я не пытаюсь, я уже забрал! — Джим почти прокричал последнее слово. — «Империя» — моя, и не имеет значения, докажу я вам что-либо или нет. И в любом случае, если хотите доказательств — ищите сами. В госпитале Святого Бартса, 17 декабря 1943 года родилась Маргарет Мориарти, мать — Анна Мориарти, отец — Джеймс Уотсон. Это никогда и не было секретом. Только от семьи.

Презрение и горечь, с которой Джим произнёс это слово — семья — Джон мог это понять слишком хорошо. И Бартс — разумеется, Бартс. Джон прикрыл глаза, представляя его коридоры, но на этот раз переполненные солдатами в форме, и одну безликую, беременную женщину — одинокую и испуганную.

— Я сидел в углу вашего чертова наследства два-три раза в год, зная, кем он мне приходился, но мне не позволялось произносить это вслух. И он подсовывал маме конверты, угощал обедом за свой счёт, пытаясь успокоить вину, которую даже не чувствовал. Я видел, до какой степени мы заставляли его нервничать, как он оглядывался на свою жену, беспокоясь, что она поймёт, осознает, кем мы ему приходимся. Бабушка всегда говорила, что жена не дала бы ему развода. Но я думаю, что у него не хватало смелости попросить. Он всегда испускал вздох облегчения, когда мы уходили; он думал, что мы не замечаем, но я видел. Видел каждый раз.

Долгие ночи в ресторане, занимаясь бухгалтерией и создавая новые меню. Джон помнит, как бабушка шутила, что у Джеймса есть любовница, только с печкой и залом для посетителей. Он спросил себя, знала ли она, но припомнил сухой смешок, сопровождавший эти слова, и решил, что, должно быть, знала.

— А когда он умер и мама попыталась прийти на похороны — со мной на буксире, — ваш отец, ваш драгоценный Хэмиш не пустил нас на порог. «Это неприлично, это неправильно», сказал он. «Здесь только семья», сказал он. Как будто мы были парочка прохожих зевак, а не его собственная плоть и кровь. Моя мама — она бы просто ушла, но я сказал ему, кто мы. Я сказал и доказал, и он знал, что я говорю правду. Но он всё равно не впустил нас. Обозвал нас лжецами и пригрозил, что нас арестуют за публичную клевету.

Хэмиш, рычащий в гневе на пороге церкви; Джон помнил крики. Он думал, что причиной было горе. Он был молод и еще не чувствовал разницы. А на следующий неделе Хэмиш убрал плов из меню и так никогда и не объяснил причин.

— Я не понимаю, — сказала Гарри.

— Нет, конечно же, нет. Ты же всегда была внутри, не так ли? С момента твоего рождения ты была частью семьи. Ни вопроса, ни сомнения — «Империя» была твоим наследством. С дедом, качавшим тебя на коленях, и подобной хренью. Что же, я получал своего деда дважды в год, когда, нарядно одетый и отмытый до блеска, заходил в обеденный зал, чтобы увидеть его, как будто мы приходили поклониться алтарю лже-бога. «Вот, Джимми, это твой дедушка, улыбайся и веди себя хорошо, иначе он не позволит нам вернуться. И тссс, никому не рассказывай про это, мы же не хотим смущать его семью, правда?» Как будто мы не были семьёй, нет — мы были просто маленьким развлечением на стороне, в наличии которого он не мог признаться. Будто моя мать не была его плотью и кровью, будто мы ничего для него не значили, кроме чека, который он выписывал каждый месяц, чтобы она ни в чём не нуждалась. И она любила его за это. Любила. Подбирала каждый кусочек, который он бросал ей под ноги; лелеяла каждый из них, потому что они были от него.

Джим фыркнул.

— Глупая корова. Он не любил нас. Мы не интересовали его в остальное время, когда не были в поле зрения. Моя мама довольствовалась огрызками, хотя должна была обладать тем же, что и вы. Она не сделала в жизни ничего плохого, за исключением рождения не у той женщины.