Я не говорю ни слова по-японски, все, что я знала о Японии — это суши, электроника и самураи. И жареная лапша. Теперь я говорю… ну, не лучше, но мне все равно здесь нравится, и я буду скучать гораздо о большем, чем суши, когда уеду.

(Потому что пора двигаться дальше.)

Но из всех вещей, по которым я буду скучать в Японии, вероятно, единственная вещь, о которой я не буду скучать — это уговоры миссис Кобояши попробовать фугу, и я начну не скучать об этом прямо сейчас, потому что вот, друзья, фото блюда, которое я собираюсь съесть.

Вот как я это вижу: мой брат Джон дал мне мужество, чтобы снова взяться за камеру. А то, что вы меня читаете, дало мне мужество отправиться туда, где странно, и страшно, и волшебно. Каким человеком я окажусь, если впитаю всё это мужество, но не буду использовать его время от времени? Вы ведь читаете этот блог не только потому, что я ем морские водоросли, правда?

Итак, этот тост за рыбу, которая может вас убить, и за миссис Кобояши, которая была занозой в заднице и уговорила её попробовать, и за Токио, и за всех вас.

Следующая остановка: везде.

***

Деревья в парке Брикли не давали консультаций, не хранили секретов, и их совершенно не интересовало, что происходит под их кронами.

Вот почему они не заметили, как двое молодых людей появились там в два часа ночи, чтобы закопать обувную коробку.

— Ты ничего не забыл? — спросила девушка, нервно дёргая себя за хвостик рыжих волос.

— Да, я тебе сказал…

— Бутан? Горелку?

— Ключ всё ещё у тебя?

Девушка недолго повозилась с брелком, а потом протянула парню маленький кусочек метала. Он открыл коробку, и она бросила туда ключ. Он стукнулся и звякнул о другие предметы.

— Кто-нибудь найдет, — сказала она, — это глупо.

— Надеюсь, что найдут. Помоги мне копать.

Захоронение обувной коробки не заняло много времени. Когда они закончили, то некоторое время стояли и смотрели на импровизированную могилу.

— У меня ощущение, что мы должны что-то сказать, — сказала девушка.

— Джим Мориарти может сгнить в аду, — горячо сказал парень.

— Как думаешь, Джон и Гарри уже знают?

— О пожаре? Может быть.

— Как думаешь, они сильно против?

Парень помолчал несколько минут.

— Да, наверно, — наконец произнёс он, — но не настолько, как против альтернативы.

— Думаю, нет.

Юноша и девушка ушли, и в парке воцарилась тишина, нарушаемая лишь шелестом листьев на ветру.

***

Время от времени кто-то узнавал его. Джон обычно мог определить это ещё до того, как они заговорят — этот взгляд искоса, когда лоб пересекают морщины в попытке определить, откуда им знакомо лицо, имя, голос. Вне контекста, большинство не могло вспомнить.

— Я откуда-то вас знаю? — спрашивают они, и ответ зависит от его настроения, от дня недели или от того, сколько пациентов он успел принять.

Иногда им не нужно было спрашивать. Это были уже не случайные поклонники, а те, кто смотрят шоу, и покупают книги, и читают статьи и интервью.

— Вы Джон Уотсон, — восторженно произносят они, — вы были в том шоу — «Кошмары на кухне» с Шерлоком Холмсом?

Как Шерлок ненавидит эту формулировку.

— Да, — нет смысла отрицать.

— Так вы стали врачом?

— Я всегда был врачом, — отвечает им Джон, слушая, как стучит сердце, или пальпируя кожу на предмет повреждений.

— Так что, ресторан был просто… отклонением от курса?

— Нет, — отвечает Джон, потому что приёмный покой не совсем то место, где Джон желал бы вдаваться в подробности истории с «Империей». — Я сейчас пропишу антибиотики, и можете идти.

Иногда они додумываются спросить:

— Вы все ещё поддерживаете связь с Шерлоком Холмсом?

Это всегда вопрос напоследок, когда Джон направляется к выходу. И Джон знает, какой ответ они ждут, и неважно, правда это или тщательно созданная ложь.

«Да, — хочет услышать большинство, — мы время от времени перезваниваемся. Хороший чувак этот Шерлок».

«Нет, не совсем, — на самом ожидают они услышать, — послал вежливое письмо после шоу, но у него своя жизнь, а у меня своя».

Однажды, всего только один раз, был пациент, который оказался настоящим преданным поклонником. Джон редко встречал таких, хотя ему известно, что Шерлок знает их в лицо или по аллергическим реакциям. Он удаляет их имена — они несущественны по сравнению с тем, что на самом деле имеет значение: кто предпочитает побольше перца, а кто окажется на грани смерти, если ему попадутся моллюски. У кого есть блоги и сайты, кто был в ресторанах — как принадлежащих Шерлоку, так и в тех, которые он посетил. Джону всегда интересно, что бы они заказали в его ресторане и что бы сказали потом. Что-если, что-могло-бы-быть.

Девушка в отделении неотложной помощи, его пациентка на следующие десять минут, наблюдает за Джоном, ничего не говоря, как будто не узнаёт его, но судя по тому, как её взгляд следует за ним, Джон понимает, что она его узнала. Её лоб не морщится в сомнении, она не пытается говорить о ресторанах, где она обедала, она уважительно к нему обращается, интересуется информацией о своём здоровье и о том, сколько времени понадобится для восстановления, и Джон почти расслабляется.

Это как если бы они достигли негласного соглашения о том, что они знают, кто из них кто; что они знают, и что они знают, что они знают, но ничего не скажут по этому поводу. И придя к такому соглашению, решили больше не упоминать об этом. В некотором смысле, это освежает.

Только… когда он закончил осмотр и объяснения, то, как и положено, спросил:

— У вас есть ещё вопросы для меня?

И она не отвечает. Это та самая пауза, которую Джон ожидал. Когда кто-то взвешивает про себя приемлемость желаемого.

— Нет, — наконец говорит она, затянув паузу и приняв решение (даже если оно ей не нравится).

— Продолжайте, — говорит он, и откидывается на спинку кресла. Он чувствует себя щедрым. Он может себе это позволить.

Этого достаточно. Она смотрит на него — глаза сосредоточены и серьёзны.

— Кто готовит у вас дома, вы или Шерлок?

Джон на минуту задерживает дыхание. Это всегда касается Шерлока, этот последний вопрос. Всё ли они ещё разговаривают, всё ли они ещё видят друг друга, есть ли что-то по-прежнему между ними? Но эта девушка — она, похоже, уже обо всём знает. Чтобы быть узнанным, да ещё так основательно… Джон задумался, насколько его статус известен среди истинных преданных фанатов.

— Я, — отвечает Джон, и она усмехается. Джон понимает, что ответил больше чем на один вопрос.

— Хорошо.

— Я тоже так считаю. Берегите ногу.

И только когда он отходит, она выпускает последний выстрел. Ему следовало бы ожидать.

— Я сожалею о том, что случилось с «Империей».

Джон останавливается в дверях. В груди привычно сжимается, он вспоминает запах кухни, как обеденный зал простирается вокруг него, звон приборов и смех клиентов в те последние пару недель, и они смешиваются со свистом и писком приборов и рыданиями в отделении неотложки.

Иногда он заходит на кухню или в ресторан, и запах там такой знакомый, что он замирает и ожидает увидеть улыбающегося Джеймса Уотсона, выходящего из-за угла и вытирающего руки о кухонное полотенце. И он заказывает слишком много, сидит слишком долго, просто притворяясь.

Воспоминания о Джеймсе — незапятнанные. Идеальные, не измененные позднейшими откровениями. Так, как Джеймс хотел бы, чтобы его помнили: с запахом чеснока и имбиря, а не пепел и пыль.

Но здесь и сейчас, она ждет ответа. Он мягко улыбается.

— Не надо. Мне не жаль, — отвечает он и с широкой усмешкой переходит к следующему пациенту.