— Трусиха, — поколебавшись, проговорил Джон.

— Болван, — нежно отозвалась Гарри, протянула ему руку и помогла подняться. — Когда-нибудь все равно придется вернуться домой.

— Уж молчала бы, — проворчал Джон, и они вышли из офиса. — Когда я вернулся из Афганистана, ты жила на Бейкер Стрит именно потому, что не хотела возвращаться в эту квартиру.

— Но я все-таки вернулась, так ведь? И даже без твоих мудацких советов обошлась.

— Гарри…

— Ты поброди сначала возле дома, пока не вымотаешься до такой степени, что уже ни о чем думать не сможешь, а потом иди в дом и спи на диване в гостиной. Там куда меньше воспоминаний, а значит, легче заснуть, уж поверь мне.

— Тогда с диваном тоже ничего не выйдет.

— Отвали! — простонала Гарри. — Я туда в жизни больше не присяду.

Джон расхохотался.

— Ты и правда веришь, что нам дадут еще один кредит?

— Джон, — Гарри посмотрела на брата. — Я стольким, стольким тебе обязана.

— Неправда.

— Так и есть. Знаешь, ты прав. Мне «Империя» никогда особенно не была нужна. Я всеми способами пыталась оттуда вырваться. Но когда я нуждалась в ней больше всего, она по-прежнему ждала меня. И нуждалась во мне. Может, в последние годы я отвратно справлялась, но я изо всех сил старалась удержать ее на плаву. Ради тебя. Потому что я знала, как ты в ней нуждаешься. А ради чего еще стараться? .. — Гарри пожала плечами. — Я всегда пряталась за барной стойкой. Пряталась за папой, потом за Кларой. Но хоть не сбежала.

Джон не знал, что ответить. Гарри улыбнулась, и на секунду ему показалось, что она сейчас развернется и уйдет, а он так ничего и не скажет. Джон не хотел отпускать сестру вот так.

В последние несколько дней и без этого было слишком много недосказанного — и им самим, и другими. Джону не хотелось жалеть еще об одних несказанных словах.

— Гарри, — сказал он, так и не придумав, что же дальше.

— Джон, — отозвалась сестра, легонько толкнула Джона в плечо и направилась к лестнице на второй этаж.

***

Джон возвращался домой — так, как возвращался практически каждый вечер с тех пор, как приехал из Афганистана. Темная зимняя ночь, холод, пробирающий до костей, и ждет его только пустой мрачный дом.

Разница лишь в том, что ему больше не нужна трость и на сердце теперь тяжким грузом лежит признание Гарри. Джон вспоминал слова сестры об управлении рестораном, и одна горькая мысль не давала ему покоя: он сбежал тогда, а она — нет. Возможно, Гарри просто иногда нужно было убежище, и она находила его именно в «Империи», когда мир вокруг казался слишком огромным и когда она верила, что только там сможет ускользнуть от себя самой.

Джону доводилось встречать военных фотографов на поле боя: он видел, как они становятся все мрачнее, все отчаяннее, как они готовы пожертвовать собой ради одной-единственной фотографии — той самой, которая выразит все то, что не могут выразить они сами, потому что разучились говорить, напиваясь до беспамятства на военных базах. Разумеется, не все фотографы были такими. Некоторые старались быть выше всего этого и оставались глухи к беспощадному голосу совести. Некоторые искали еще какие-то отдушины. Джон слышал и такую мотивировку: Я сделаю это фото для того, чтобы благодаря ему в будущем не было подобных поводов для фотографии. Уотсону она всегда казалась уж слишком вычурной. Но были и те, кто верил подобным объяснениям, и Джон не собирался их разубеждать, раз эта фраза хоть кому-то помогала.

Уотсона затошнило от одной мысли о том, что Гарри могла стать одной из этих несчастных, ежевечерне пытающихся утопить свою истерзанную совесть в бокале чего покрепче.

Он и сам не заметил, как оказался на Бейкер Стрит, а осознав, замер на секунду и продолжил путь.

Было очень сложно ни о чем не думать, и Джон позволил себе немного помечтать. В первую очередь — о меню. Сейчас февраль, а значит, еще немного, и появятся первые весенние овощи и зелень. В первую очередь — лук-порей. Может, попробовать заменить морковный суп с имбирем луковым? Правда, тогда у Арти работы прибавится. А еще через пару недель появится брюссельская капуста. Надо бы придумать с ней что-нибудь интересное (а то к концу года останется одна белокочанная капуста). Например, припустить в сливочном масле с чесноком, или с лимоном и травами, а может, и с тем и с другим — может получиться весьма заманчиво. Чем больше у гостей возможностей в плане выбора гарниров, тем вероятнее, что они доедят блюдо до конца, а значит, будет меньше отходов.

А потом наступит май: ревень и спаржа. Джон размышлял, нет ли способа сочетать эти два овоща, что бы такое придумать с ревенем, чтобы он прозвучал в блюде по-новому (не считая десертов). Ревень, запеченный с перцем чили и лаймом на подушечке из лапши, присыпанный кунжутом. Было в этом что-то азиатское: сочетание кислого и сладкого. Может получиться очень даже вкусно. Нужно записать, пока не забыл, и потом обязательно попробовать.

Июнь: в это время появляется все самое вкусное — горошек, клубника, кабачки…

Джон вывернул из-за угла и снова увидел дом — такой темный, унылый и маленький. И снова погрузился в собственные мысли.

Июнь. Неделю назад он не был уверен, что они продержатся до конца месяца, а сейчас продумывает меню на лето.

Вдруг Джон заметил возле дома какое-то движение (из-за забора было сложно четко рассмотреть) и чуть не рассмеялся. А потом сердце ухнуло куда-то вниз: темные волосы, стройное тело, длинное шерстяное пальто.

Шерлок.

Джон ускорил шаг и постарался унять бешено колотящееся сердце.

Этот сраный говнюк бросил тебя, не сказав ни слова, и ты ни за что, ни при каких обстоятельствах не вздумай целовать эти поганые улыбающиеся губы.

Щеколду на калитке заело, и Джону пришлось повозиться. От нетерпения он даже пнул дверь. Когда калитка, наконец, открылась, он вошел и уже даже знал, что сейчас скажет, но на него смотрел Джим Мориарти, как ни в чем не бывало облокотившись о парадную дверь.

— О, — выдохнул Джон, и по всему его телу поползло разочарование, заполняя его изнутри, как газ заполняет воздушный шарик.

— Привет, Джон, — непринужденно проговорил Джим и изящно спрыгнул со ступенек. — Думал, перехвачу тебя возле дома. Впрочем, не так. Всю неделю думал, что удастся перехватить тебя возле дома. Но ты избегаешь этого места. Забавно, правда?

— Поздновато для светского визита, — ответил Джон.

— Я тут подумал: старина Джон Уотсон… Ему, вероятно, будет одиноко этой ночью. Учитывая, что сегодня он не будет ночевать у сестры на диванчике. — Джим стоял на расстоянии вытянутой руки и пристально рассматривал Джона. — Разочаровался в диване, да? И правильно, от него мало пользы.

Джон машинально попытался сжать трость, но вспомнил, что больше ей не пользуется.

— Уже поздно, и мне еще нужно кое-что сделать, так что сделай одолжение: скажи, чем я могу тебе помочь, и съебись отсюда по-быстрому.

— О, Джон! — Джим театрально прижал руку к сердцу. — Ты меня обижаешь. А я-то думал, мы станем… ну не знаю… друзьями.

— Нет.

— Неужели не пригласишь меня пропустить по стаканчику перед сном?

— Едва ли.

— А ведь ты вокруг дома не один круг нарезал, — задумчиво проговорил Джим. — Так что очень сомневаюсь, что у тебя дел невпроворот. Задумался о чем-то хорошем? Мечтал? Ну, о нем не грех помечтать, правда ведь? Где он сейчас — в Бристоле?

— В Блэкпуле.

— А. Мертвый сезон — самое лучшее время. Можно уютно кутаться в одеяла и согревать друг друга дыханием, — во взгляде Джима читалось откровенное вожделение, и Джон поежился.

— Я обдумывал меню.

— Ммм… Кеджери? Я бы тоже его исключил. — Джим слегка пританцовывал на покрытой инеем траве — так легко, так изящно, так пиздец как самодовольно, что Джону ужасно хотелось ему врезать.

— Мы заменили его пловом.

Джим замер, его нога зависла над травой, так и не закончив па. Он медленно восстановил равновесие, прищурился и холодно посмотрел на Джона.