— Деньги — дело второфтепенное! — сказал Виктор Штерц. — Фто вы уфтавились?

— Я прикидываю на глаз ваш рост. Будет сделано. Хотя бы даже пришлось снять мундир с самого господина его превосходительства военного министра.

С этими словами старик удалился.

— Если будут меня искать, — сказал он внизу газетчице, — я ушел по важным военным делам. — Потом наклонился к уху тетушки Мари — Надвигаются великие события! — И уже на ходу бросив — Путч! — затрусил по направлению к казармам Марии-Терезии на углу Бульварного кольца и шоссе на Юллё. В казарме после непродолжительных переговоров ему показали узлы со всякой всячиной, которой хватило бы не менее чем на десять шкафов. Здесь были и турецкие шинели, и кирасирские мундиры, и короткие уланки, и даже полевая пелерина сестры милосердия. Пехотных офицерских мундиров было около тридцати; всю эту немыслимую ветошь, все эти страшные останки одной мировой войны, двух революций, боевых действий революционной армии, оккупации — словом, почти всемирного потопа, которые сейчас пригодились бы лишь для портянок, дядюшка Мориц с большим трудом, не скупясь на обещания, заставил достать двух казарменных фельдфебелей.

— М-да-а… Разве это одежда? — сказал дядюшка Мориц с издевкой.

— А что же? — спросил один из фельдфебелей.

— Это рвань! — констатировал рассыльный. — Я ухожу.

Но они не хотели его отпускать. Он с трудом вырвался от них. Время уже близилось к восьми.

На Бульварном кольце старик вдруг хлопнул себя по лбу. Вскочив в трамвай, он доехал до проспекта Андраши, а оттуда бегом припустился на улицу Петёфи; лавки, торгующие подержанным платьем, разумеется, были заперты, но у дядюшки Морица был приятель старьевщик, к нему-то он и направился и, к счастью, застал того дома. Вместе со старьевщиком они в головокружительном темпе обежали весь ветошный промысел, побывали в различных квартирах на улицах Петёфи, Серечен и Лаудон, заглянули в подвалы и наконец, окруженные едким запахом нафталина, затрусили обратно на улицу Надор, неся для примерки четыре офицерских мундира. Старик рассыльный, агент покупателя, прихватил на всякий случай кобуру и поясной ремень, а его друг, доверенное лицо от промысла обносков, семенил рядом, бряцая огромной саблей. В девять часов пятнадцать минут они ворвались в апартаменты Штерцев.

Виктор Штерц, совершенно потерявший надежду, жевал сигару и ругался на чем свет стоит, а его папаша время от времени наведывался в комнату и отпускал в адрес сына какое-либо насмешливое замечание. Поручик уже примерил три мундира — ведь был мобилизован весь район! После восьми часов возвратилась горничная и принесла такой крохотный мундирчик, что не могло быть и речи о том, чтобы влезть в него. Это был мундир с петлицами медицинской службы. Второй экземпляр раздобыл домашний парикмахер. Этот оказался изъеденным молью и вдобавок был гусарским. Третий мундир принес портье Липотварошского казино; на вид этот мундир был в порядке, когда-то его носил поручик, по словам портье, — известный биржевой игрок. Виктор Штерц примерил мундир перед зеркалом. В нем с успехом уместился бы еще один такой же поручик!

— Он был толстый, — проговорил портье. — Я думаю…

Колбасный фабрикант от восторга похлопывал себя по животу.

— Поищи себе в него товарища! — посоветовал он сыну.

И вот, когда почти не оставалось надежды, появился дядюшка Мориц. Первый же примеренный мундир пришелся впору. Китель, правда, был чуть-чуть свободен, но если затянуться ремнем, все будет в порядке.

— Рукава бы на сантиметр длиннее! — сказал Виктор Штерц.

— Что б я так жил, — возразил доверенное лицо ветошного промысла, — лучше вы нигде не найдете!

Брюки сидели как влитые, их надо было отгладить, на мундире зашить распоровшийся в одном месте шов и нашить звездочки поручика. Со всем этим горничная управилась к десяти часам.

В десять часов пятнадцать минут, тяжело дыша от быстрой ходьбы и распространяя легкий запах еще не выветрившегося нафталина, поручик запаса Виктор Штерц вошел в вестибюль отеля «Бристоль». На боку его громыхала сабля, кобура, как обычно, была набита газетной бумагой.

— Я думал, ты не придешь! — встретил его торговец посудой Янош Иловский. — Здесь уже происходят великие дела, дружище!

Эрцгерцог Иосиф, глава венгерской ветви династии Габсбургов, примерно полчаса назад прибыл из Алчута в будайскую квартиру дантиста д-ра Дежё Вейна.

Войдя в просторную приемную, он сказал:

— Доброе утро, господа!

По внешнему виду нельзя было сказать, что эрцгерцог страдает старческим склерозом. Его сопровождал капитан Тивадар Фаркаш, секретарь военного министра Йожефа Хаубриха. Капитан привез эрцгерцога в Будапешт в большой черной машине военного министерства, на которой были установлены пулеметы.

С эрцгерцога сняли дорожный плащ, шапку и очки. Он уселся в кресло. Господа стояли. Эрцгерцог, которому было около пятидесяти, имел цветущий вид. Первое, что сделал эрцгерцог, это выпил рюмку абсента.

— Где Якаб Блейер? — спросил он затем.

— Он ждет в отеле «Бристоль», ваше высочество, — ответил генерал Шнецер.

Эрцгерцог кивнул с приветливой улыбкой.

— Прекрасно, — сказал он.

Собственно говоря, ему следовало прибыть сюда еще накануне вечером, но он не мог на это решиться.

— А вдруг арестуют? — неуверенно спросил он вечером капитана Фаркаша.

Капитан заверил его, что на это у профсоюзного правительства едва ли будет время.

— Я отвечаю за вас головой, ваше высочество, — сказал он.

Всю свою жизнь эрцгерцог боялся риска. Так по крайней мере истолковывали его относительную непопулярность как полководца. Если считать и утонувших, то в течение ряда лет нерешительный эрцгерцог, будучи командующим армейской группой на итальянском фронте, скажем у Добердо, без всякой надобности послал на верную смерть всего лишь пятьдесят тысяч солдат. Другие же командующие армиями, причем гораздо более скромного происхождения, как, скажем, генерал-полковник Данкл, Светозар Бороевич или генерал артиллерии Потиорек, загубили в несколько раз больше солдат. Однако это отнюдь не удручало Иосифа, который по природе своей был сибарит. И поскольку он не мог по указанным выше причинам похвастаться полководческими успехами, пресса австро-венгерской монархии в виде компенсации наделила его прозвищем «любимец солдат».

По единодушному утверждению прессы, — за достоверность этого можно так же поручиться, как за оперативные сводки австрийского генерального штаба! — благодарные солдаты никогда не называли его иначе, как «отец наш Йожеф», и только со слезами на глазах. Облаченные в форму ополченцев более пожилые, чем он, будапештские официанты и те не называли его по-иному! Даже какой-то солдат, получивший ранение в живот, так назвал его однажды в полевом лазарете…

В соседней комнате, в зубоврачебном кабинете, пропитанном запахом эфира, зазвонил телефон. Д-р Вейн поднял трубку.

— Шнецера! — раздался чей-то голос.

— Кто просит? — начальственным тоном спросил д-р Вейн.

Впрочем, он прекрасно знал, что на другом конце провода находится пожелтевший от зависти д-р Андраш Чиллери, тоже будайский дантист. Один из вожаков гражданской группы контрреволюционного путча, Чиллери, настойчиво добивался, чтобы по прибытии в Будапешт, до того, как из «Бристоля» поступит сообщение: «Апартаменты приготовлены, воздух чист!», эрцгерцог остановился именно у него; ведь это у него в Буде была просторная квартира с тремя выходами и двумя личными телефонами, а не у его конкурента Вейна.

Генералу Шнецеру он сказал всего несколько слов. Он звонил из «Бристоля». Воздух чист! То же самое повторили в трубку владелец машиностроительного завода в Матяшфёльде Иштван Фридрих и профессор д-р Якаб Блейер.

— Все в порядке, — доложил генерал Шнецер эрцгерцогу Иосифу. — Они ждут. Нам пора, ваше высочество.

Эрцгерцогу хотелось выпить еще рюмку абсента, но он постеснялся. Сейчас он был немного бледен. Ему помогли надеть плащ, шапку и очки. В передней супруга дантиста сделала ему реверанс. Они спустились по лестнице, уселись в большой автомобиль; слева сел генерал Шнецер, эрцгерцог откинулся на спинку сиденья.