— Не люблю, когда в супе плавают волосы! — с важностью сообщил он.
„Баламутный он, но душа золотая“, — снисходительно подумал Дубак и спорить не стал. Пускай его тешится, хотя, во-первых, готовился не суп, а во-вторых, Зингер свои жидковатые волосы еще накануне — по причине, о которой обычно умалчивают, — следуя совету матери, остриг наголо. Когда он повязал платок, его горбатый нос стал выглядеть еще более горбатым.
— Ты похож на турецкую ведьму, дружище! — заметил Дубак.
Нарезанный лук аппетитно зашипел в кипящем гусином жире; семеня лапами, приковылял жирный пес, поднял морду, принюхался, затем подошел к Дубаку, некоторое время с вожделением поглядывал на его тонкие икры, в конце концов сделал попытку укусить, минуты две подержал в беззубой пасти обмотки, соня и прижимая к ним единственный зуб, затем, утомившись, развалился у его ног и, скорбно мигая, стал смотреть на эти солдатские обмотки.
— Бедняжка, дорогой ты мой! сказал Зингер, поглядывая на пса и перемешивая деревянной ложкой подрумянившийся лук с красным перцем.
Потом он положил туда изрядную порцию умело нарубленных бараньих ребрышек, предварительно на короткое время опущенных в уксусный раствор, чтобы отбить специфический бараний запах.
— По-настоящему барана следует готовить на костре и в котле из красной меди! — со знанием дела объявил Зингер и полушутливо добавил: — А ты бедному песику даже ноги не даешь пожевать!
Дубаку стало почти страшно. На столе лежал большой кухонный нож, а Зингер улыбался. Дубаку вдруг представилось, как Зингер внезапно накидывается на него и пытается отрубить ему до колена ногу, чтобы бросить ее собаке. И он засмеялся; на лбу его выступила легкая испарина, а на глазах показались слезы. Тому, кто побывал на поле брани, часто мерещится всякий вздор.
Зингер размешал в воде муку, положил соль, разбил яйцо и поставил кипятить в кастрюле воду; когда вода закипела, он осторожно стал опускать в нее галушки — кухня наполнилась пленительными ароматами. После этого Зингер взял скатерть и изящно сервировал в комнате стол на две персоны; в это время постучали в кухонную дверь. На пороге появился господин с бачками, в панаме и белом полотняном костюме; узкие брюки, шитые, как видно, на кого-то другого, не доставали ему до щиколоток. Впрочем, нос господина отличался столь гигантскими размерами, что с лихвой восполнял недостаточную длину брюк и придавал его облику такую внушительность, какой едва ли можно было достигнуть длинными брюками. Он вошел с видом, говорящим не только об уверенности в себе, но и о некоторой доле спеси.
— Вот и я, маэстро! — объявил пришелец.
— Мой редактор! — воскликнул Зингер, расцветая широчайшей улыбкой.
Они обнялись и долго похлопывали друг друга по спине.
— Молодчина! Ты все-таки решился окончить мировую войну! — сказал пришелец. — Славно пахнет у тебя в кухне! — продолжал он, поднимая кверху свой чудовищный нос.
— Господин редактор Дежё Каноц, мой добрый друг! — не скрывая гордости, представил гостя Зингер. — Мой дорогой фронтовой товарищ Лайош Дубак.
— Очень приятно! — сказал Каноц.
— Сейчас мы сядем за стол, мой редактор, — захлопотал Зингер. — Да только у нас всего капля рагу с галушками, — скромничал он. — Занимайте же места.
Каноц проглотил слюну и раздул ноздри, пожалуй, пошире, чем это делал Зингер, однако с важным видом хранил молчание.
Запах рагу целиком заполнил вселенную.
Немного погодя все трое уселись за накрытый стол; как выяснилось, „всего капля рагу“ было лишь поэтическим образом, в действительности же это означало скромность хозяина, который, придав своему лицу застенчивое выражение, свойственное лишь настоящим великим людям, водрузил на середину стола объемистую кастрюлю, до краев наполненную красным соусом, в котором плавала баранина, и добрую миску с галушками; все это было очень горячим, ибо истинные любители баранины едят ее только в горячем виде.
— Однажды в Атокхазе я, например… — начал Каноц.
— Стоп! — воскликнул Зингер, встал и вышел из комнаты.
Гости не могли понять, что это означало. Однако через две минуты он появился, неся в одной руке огромную банку с солеными огурцами, в другой — многообещающую полуторалитровую бутыль.
— К сожалению, здесь не вино! — все так же скромничая, сообщил Зингер и поставил бутыль на стол.
„Вот это прекрасно!“ — чуть было не вырвалось у Каноца, но, услыхав заявление хозяина, он печально промолчал. „Минеральная вода“, — подумал он с горечью.
— Понюхайте по крайней мере, — предложил Зингер.
Каноц с сомнением протянул нос к открытому горлышку бутыли и обнюхал его.
— Это же… — проговорил он, и по лицу его, излучаясь из необъятных трепещущих крыльев носа, медленно расплывалось наслаждение.
Дубак тоже понюхал горлышко бутыли — там была сливянка.
— Глоточек крепкой водки перед едой, — предложил Зингер и налил каждому в стакан на три пальца сливянки.
Дубак тщетно пытался уклониться от выпивки.
— За здоровье прессы! — провозгласил Зингер, поднимая стакан.
— Нет, нет, милостивые государи! — решительно отверг его тост Каноц. — Пальма первенства, господа, принадлежит вам, возвратившимся домой из мучительного плена. Я пью за ваше здоровье!
Все трое подняли стаканы. Затем Каноц одним духом проглотил свою порцию и только крякнул; Зингер сделал два глотка, а Дубак лишь пригубил обжигающую жидкость.
— Оно вошло в мою плоть и кровь! — воскликнул Каноц, потирая живот, и закатил к потолку свои выпученные глаза, так что стали видны одни белки.
Затем сотрапезники налегли на острое и жирное баранье рагу. У Дубака от этого деликатеса загорелись уши, а Каноц выразительно хрипел, звучно заглатывая громадные кусищи, и при этом его огромный кадык ходил ходуном.
Зингер вначале лишь посапывал, принимая с деланной скромностью беспрестанные похвалы своему кулинарному искусству. Но в конце концов он воодушевился и с набитым ртом и мечтательным выражением лица пустился в рассуждения о стряпне; он рассказывал, например, как готовить баранью голову, предварительно вымочив ее в уксусе, приправленном специями, как варить из телячьих ножек суп с грибами и цветной капустой; как приготовлять лапшу с маком. Сперва следует отварить лапшу и перемешать ее в кипящем свином жире, затем в лапшу надо медленно влить мёд, положить перемешанный с сахарной пудрой мак, который от смешения с сахаром должен приобрести правильный серый цвет — не темнее и не светлее, это известно каждому; он объяснил, как можно с быстротой молнии поджарить выдержанное в течение двух дней филе, чтобы оно было мягким, с хрустящей корочкой и кровью внутри, хотя, по мнению госпожи Зингер, это вовсе не соответствует ритуальным предписаниям приготовления пищи. Но этому сын значения не придавал.
— Может, выпьем? — предложил Каноц и налил себе сливянки на добрых четыре пальца; он стукнул стаканом о стаканы сотрапезников. — Экс! — со смаком произнес он.
Дубака взяла некоторая оторопь, но ради компании он выпил крепкий, как отрава, напиток; пищевод его словно опалило огнем, на глазах выступили слезы, и он задохнулся от кашля. Уши всех троих от горячей и вкусной еды горели, Каноца совсем развезло, он неистово жестикулировал и без остановки говорил. Между тем в кастрюле оставалось еще не менее половины бараньего рагу, соус стал медленно застывать, покрываясь салом. Каноц положил себе на тарелку еще порцию, насилу впихнул в себя немного рагу и галушку, но затем отказался от дальнейших попыток.
— Здесь была примерно половина барана! — объявил Дубак и вытер рот; он уже что-то напевал себе под нос, так как выпил вторую порцию сливянки в добрых два пальца — правда, на этот раз не задумываясь.
— Какие новости в прессе, мой редактор? — спросил Зингер.
Каноц сперва молчал, ему не хотелось рубить с плеча и обескуражить Зингера целью своего визита, — в кармане его скрывался подписной лист на альбом под названием „Доблесть венгерского солдата“, который в экстренном порядке отпечатали накануне, так как было совершенно очевидно, что дела в политическом отношении начинают складываться самым утешительным образом; Каноц даже явился на улицу Шёрхаз, дом три, чтобы записаться в патриотический христианский союз — Союз пробуждающихся мадьяр. И если бы, взглянув на его чудовищный нос, кто-либо по привычке усомнился в его… принадлежности к чистой расе, он мог бы предъявить прекрасное метрическое свидетельство, в котором значилось имя графа Аппони! Ничего подобного, впрочем, не произошло. Редактора Каноца привел один его знакомый христианин из представителей прессы, а потом он сам с первых же слов сумел ловко вставить фамилию дяди с материнской стороны, состоявшего соборным каноником при архиепископе в Эгере, которого, правда, он уже лет восемь не видел. В доме три по улице Шёрхаз при входе всем простым смертным полагалось предъявлять метрическое свидетельство; из этого правила они, представители прессы, составляли безусловное исключение. Повсюду в залах высились ворохи бумаги, книг и брошюр, по ним шагали все, кому было не лень, — армейские и полицейские офицеры, студенты, кондукторы, почтальоны. Еще два дня назад здесь функционировало Общество работников умственного труда, занимавшееся тем, что временно устраивало безработных интеллигентов на физическую работу. В креслах одной из гостиных, расположенной на втором этаже, развалившись, сидели какие-то люди с самодовольными физиономиями; словно по щучьему велению выползли они из разных контрреволюционных берлог; всего пять дней миновало, как профсоюзное правительство пришло к власти, а эти уже очутились в самой гуще организационной работы. В доме три по улице Шёрхаз царили суета и оживление, расхаживали секретари, о чем-то дискутировали стоявшие группами студенты и прикалывали к стенам антисемитские плакаты; в одной из задних комнат раздавали обтянутые кожей дубинки со свинцовой прокладкой, сопровождая вручение сего вида оружия соответствующим рукопожатием; в гостиной перед людьми, развалившимися в креслах, коренастый брюнет, участковый надзиратель, развивал идею еврейского погрома; слушатели примолкли, так как пока еще не решались откровенно высказывать свое мнение по этому вопросу.
