— Вы… — Хэмилтон не мог поверить в услышанное. Его Галатея? ВИЧ? Это… этого просто не могло быть! — Вы лжёте, — прокричал он в лицо Тэйтону. — Лжёте!
Тот изумлённо отпрянул и растерянно заморгал.
Аманатидис повернулся к медику.
— Мистер Хейфец, а сколько лет ей оставалось жить?
— Ну-у-у… — хмыкнул медик, пожав плечами, — сказать точно я не смогу, я — не Бог, но полагаю, — Хейфец почесал за ухом, — что следующая пневмония добила бы её. На неё уже не действовали никакие препараты, я каждую неделю менял дозировку и курсы укрепляющей терапии, но… — он развёл руками. — Да ещё саркома… Думаю, до конца года она бы не дотянула. Впрочем, ваши врачи без труда сами это установят. Когда в руках скальпель, многое становится яснее ясного.
В дверях появился Теодоракис. Аманатидис метнул в него быстрый взгляд.
— Господа, моими подчинёнными обнаружено подобие орудия убийства. Мы хотели бы получить для сравнения ваши отпечатки.
Его удивило, что никто не возразил, только дотошный Винкельман недовольно пробурчал, что уже где-то сдавал их, однако уверенно приложил обе руки к плёнке. Его супруга сделала то же самое. Лоуренс Гриффин, всё это время молчавший, как немой, тоже молча сделал, что требовалось. Спокойно последовали примеру остальных Арчибальд Тэйтон и Дэвид Хейфец, Спирос Сарианиди всем корпусом налёг на стол, оставляя отпечатки толстых пальцев, а Франческо Бельграно проделал всё, как завзятый криминалист. Рене Лану и Рамон Карвахаль подверглись той же процедуре. Совершенно тупо, не вмещая в себя только что услышанного, сдал отпечатки своих пальцев Стивен Хэмилтон. Долорес Карвахаль последней аккуратно приложила пальцы к жёсткой плёнке, Теодоракис подписал на ней её имя и исчез.
Аманатидис методично продолжил с того самого места, на котором остановился перед приходом Теодоракиса.
— Значит, кроме вас троих, никто ничего не знал?
— Как бы не так, — пробурчал Сарианиди. — Я знал.
Аманатидис резко обернулся к соплеменнику. Тэйтон тоже удивлённо воззрился на грека.
— Господи, Спирос, вы-то откуда? Давно?
— Нет. Когда вы приехали, я ничего не знал, но у моего шурина в Комотини аптека. У него Хейфец заказывал для неё лекарства, а фармацевт, хоть и не медик, но, коль не дурак, по рецептам всё поймёт. Я договаривался с таможней о находках, потом зашёл к братцу жены — подзакусить. А он и спросил, для кого это господин Хейфец из нашей экспедиции заказывает AIDSVAX и ALVAC-HIV. Тут я обо всем и догадался.
— И вы кому-то сказали об этом?
— Нет, с какой стати? — вытаращил глаза грек. — Гриффин — тот ничего не знал и ни о чём не догадывался, Винкельманам я тоже ничего не говорил — смысла не было. Лану — примерный семьянин. Ну а по взгляду Бельграно… Франческо, вообще-то, бабник, а от доступных девок шарахается. Я даже думал, что он в курсе, но потом понял, что нет. Он как-то заговорил со мной, и я понял, что он знает, что Тэйтон влюблён в сестру Карвахаля. Он недоумевал, зачем на это идёт Рамон. Но если бы он знал о болезни миссис Тэйтон, думаю, он бы ни о чём не спрашивал.
— Не знал я, — покачал головой Бельграно и размашисто перекрестился. — Просто пугала она меня. Эти шесть пальцев… Жуть.
— Что? — напрягся полицейский.
— У моей жены была полидактилия, шесть пальцев на ноге, — пояснил Тэйтон. — В Средние века говорили, что такие люди — дьявольское отродье. И не ошибались ведь, — пробормотал он полушёпотом.
— А мистеру Хэмилтону вы все — Хейфец, Тэйтон, Карвахаль, Сарианиди — ничего не говорили?
— Нет, в голову не пришло, что он может… — убито покачал головой Сарианиди. — Молодой человек держался в стороне, ни с кем близко не сходился, и я подумал, что есть такие англичане — не подступишься. Так он влип, Дэйв?
Медик завёл глаза в потолок.
— Бога ради, Спиридон, только твоих вопросов мне не хватало. — Он показал глазами на женщин и махнул рукой. — Выясним после. Но я видел, что он кружил возле третьего этажа, искал её то на пляже, то флиртовал с ней у бассейна, то как бы случайно наверху оказывался, однако мне в голову не приходило, что они уже сошлись где-то. Конечно, мартовские коты, вопреки предрассудкам, блудят не только в марте, но я просто забыл об этом… — На лбу его вдруг прорезались две резкие поперечные морщины. — А ведь я обратил внимание — у него лимфоузлы воспалились во время простуды, я и подумал ещё… но счёл случайностью.
— Так ты думаешь, это была не простуда? — Глаза Тэйтона потемнели, а брови скорбно поднялись.
— Теперь — уверен. Он не бывал на раскопках, а где тогда мог простудиться? Не в лаборатории же…
Аманатидис молча рассматривал археологов в гостиной. Его весьма удивляло, что никто из них не проявлял ни малейших признаков страха или беспокойства по поводу взятых у них отпечатков. Никто даже не поинтересовался, каково орудие преступления, никто не задал ни одного вопроса по поводу следствия. Все следили за рассказом медика, и никто даже не вспоминал об убийстве. Впрочем…
К Аманатидису как раз в эту минуту подошёл Макс Винкельман и, заложив руки в карманы, ершисто спросил:
— Я хотел бы, однако, кое-что уточнить.
— Пожалуйста, мистер Винкельман, — Аманатидис навострил уши.
— Как надолго замедлит нашу работу этот печальный инцидент? Мы, что, никуда не имеем право выходить?
Аманатидис пожал плечами.
— Вы не имеете права до конца расследования покидать страну, но в пределах этой местности вы вполне свободны в передвижениях.
Винкельман просиял.
— Значит, мы можем продолжить работу на раскопках? А то мы потеряли уже полдня…
Аманатидис закусил губу и вздохнул. Нет, ну это же надо, а?
— Анализы отпечатков на орудии убийства будут скоро готовы. И тогда мы больше не побеспокоим вас. Пока же прошу вас задержаться, ибо мы потеряем больше времени, когда придётся вновь собирать вас.
Винкельман тяжело вздохнул, но подчинился.
Из угла комнаты тяжело, как-то по-стариковски, поднялся Лоуренс Гриффин и, сильно шаркая ногами по полу, подошёл к Стивену Хэмилтону.
— Стив, но это же неправда, да?
Хэмилтон тоже поднял на него глаза. Вообще-то сейчас ему было совершенно всё равно, что скажет ему или что подумает о нём его учитель. Ему все было всё равно, потому что в голове стучала, как многотонный состав по рельсам, заглушая все остальные звуки, дурная мысль о своей смерти. Он обречён? Это правда? Это может быть правдой? Они не пошутили? Она заразила его? Заразила специально? И сколько ему осталось? Но чего осталось? Пустых дней убийственной болезни — без любви, без наслаждения, без смысла? Как?
Хэмилтон пытался вспомнить, что говорил ему в эти дни Хейфец, но воспоминания плыли в голове, точно туман над болотом, вязкие, несвязные, пустые. Да, кажется, он предупреждал его и даже ругал. Называл дураком. Что же, дураком он в итоге и оказался. Но как? Почему? Ведь он любил Галатею! И она любила его! Почему она так поступила с ним? За что? Неужели Тэйтон прав, и она сделала это из чистой злобы? Но разве в ней было зло?
Между тем Гриффин стоял перед ним и молча ждал ответа. Но на что? Он задал какой-то вопрос? Зачем ему эти вопросы, когда в голове немало своих — и неразрешимых. Кто виноват в случившемся? Галатея? Но разве она — не жертва страшных обстоятельств? Разве она не страдала? Нет, виной всему — Арчибальд Тэйтон и Дэвид Хейфец! Если бы они сказали ему всё напрямик — этого бы не случилось! Он был бы здоров, мог бы прожить годы и годы, но они утаили это, и именно они всему виной!
Хэмилтон, не обращая внимания на Гриффина, ринулся к Тэйтону и Хейфецу.
— Это все из-за вас! Вы должны были всё сказать мне с самого начала!
Тэйтон в недоумении обернулся, нос Хейфеца вытянулся ещё на дюйм, а в глазах блеснула адская злоба. Неудивительно, что ответил Хэмилтону именно он. Причём, с такой яростью, что Хэмилтон отпрянул.
— Да вы осатанели, любезнейший! Вы ещё скажите, что Тэйтон должен просить у вас прощения за то, что вы наставляли ему рога. Вы только посмотрите на него! Он влезает тайком в чужую спальню, развлекается с чужой женой, вместо того, чтобы заниматься своим делом, а виноват во всём незадачливый супруг! Это уже слишком! И этому глупцу ещё достаёт наглости обвинять кого-то. Вели бы себя прилично, как порядочный человек, были бы целы.
