Рене Лану окинул Карвахаля утомлённым взглядом.

— Давай завтра днём встретимся и на свежую голову всё обсудим, хорошо? Я отосплюсь, а ты как раз отсиестишься…

— Ладно, — Карвахаль на этот раз оказался сговорчивым, при этом проводил уходящего Лану долгим недоверчивым взглядом.

Стивен дождался, пока уйдёт и Карвахаль, потом прошёл к себе, опустился на постель, которая ещё хранила пряный запах Галатеи, откинул голову на подушку.

Мысли вращались медленно и вязко, в них снова мелькала Галатея, царица любви.

Проснулся он с трудом, голова гудела, в глазах плыли мутные жёлто-зелёные всполохи. Вчерашний вечер рисовался неясно и серо, в памяти мелькали какие-то прозрения, которые тут же расползались и таяли, как клочковатый туман над болотом. Потом прорисовался силуэт врача-убийцы Хейфеца, который сменился визжащей Долорес Карвахаль. Но нет, визжала не она. Стивен помнил, что вчера сделал какую-то глупость, но какую именно — не помнил.

Когда он поднялся, голова кружилась, а во рту, казалось, нагадили сто мерзких вонючих котов. Хэмилтон вспомнил, что на кухне могли остаться виски или коньяк и прошёл туда. К его удивлению, там, кроме кухарки, никого не было. Все давно были на раскопе, сообщила та, только мсье французский и синьор из Италии тут — в лаборатории сидят с госпожой из Германии. А мистер Хейфец поехал в город — пополнить запас медикаментов, да мистер Тэйтон — с утра был на раскопе, но сейчас вернулся.

Хэмилтон мрачно выслушал эти новости, потом, дождавшись, чтобы кухарка отвернулась, схватил со стола непочатую бутылку шотландского виски и, сунув её под рубашку, поспешно выскочил из столовой. Несколько глотков в спальне сделали взгляд Хэмилтона более осмысленным и вернули ему способность здраво мыслить.

Он задумался о вчерашнем, но понимания не прибавилось. Сделанный им анализ ничего криминального не содержал. Обычное успокоительное. Но Хэмилтон твёрдо решил встретиться с Галатеей и рассказать ей о своих подозрениях. Однако как же понять, что задумал Хейфец? Впрочем, что было толку гадать? На часах была уже половина второго, он основательно проспал.

Стивен поплёлся в лабораторию, где сидела Берта Винкельман, а также препирались Рене Лану с Франческо Бельграно. Бельграно, занятый спором с другом, похоже, не заметил его, Берта же бросила на него быстрый взгляд и вежливо ответила на его приветствие, однако вскоре ей позвонил муж, и она ушла на раскоп.

Тем временем Франческо Бельграно раздражённо пялился на дружка-француза.

— Ничего не понимаю, разрази меня гром. Почему ты не можешь прочесть эту надпись? — недоумевал он.

Пред ними лежали найденные на раскопе три печати и доска с эпитафией.

— Почему не могу? На первой печати написано «Андронос», на второй — «Засес, сын Энара», а на третьей…

Бельграно перебил дружка.

— Да я про доску тебя спрашиваю. Почему не прочёл?

— Потому что не понимаю, — Лану поспешно отвёл глаза и уставился на третью печать через лупу. — Тут написано «Лавагет Сена». Это фригийская надпись, а «лавагет» — титул царя.

— Ну, а эта? — Бельграно снова ткнул в доску размером с планшет.

Хэмилтон смутно помнил, что именно она была зажата под мышкой Лану вчера ночью.

— А это не понимаю.

— Ты, эпиграфист, и не понимаешь? — ошалело вытаращился на него Бельграно. Он перевёл недоумевающий взгляд на доску. — Это же, кажется, греческий.

— Это не греческий, — покачал головой Лану. — Я на досуге, после раскопок, посмотрю.

Бельграно удивлённо оглядел Рене Лану. Что-то тут с чем-то не стыковалось. Рене вчера удрал с праздничного застолья, как прекрасно понял Франческо, чтобы заняться своим трофеем, доской. И свет в его спальне горел до полуночи, а сегодня он заявляет, что ничего не смог разобрать? Да ещё сидит, как в воду опущенный? Правда, в промежутке кое-что приключилось, но это, в его понимании, сбить Рене с толку не могло.

Однако Бельграно не имел привычки досаждать людям и лезть в душу друзьям. Он занялся сканированием печатей, а когда Лану вышел, растерянно уставился на доску, тщательно очищенную Рене. Надпись, отчётливая и нигде не повреждённая, шла сплошным текстом, без пробелов между словами, буквы были явно греческие, чеканные и ровные. Франческо мрачно рассматривал на исследуемые печати. Шрифт на них походил на надпись на камне, разве что некоторые буквы на доске писались немного иначе.

— Он же свободно читает на восьми языках, греческий знает в совершенстве, а тут — на тебе, прочитать не может… — недоуменно прошептал Бельграно, пожав плечами, зло пялясь на надпись через лупу.

Их позвали на ланч. Стивену было неловко: он пришёл позже всех и снова уходить… Есть ему совсем не хотелось, и он, воспользовавшись паузой, вышел в сад глотнуть свежего воздуха. Потом подумал и, захватив в спальне полотенце, пошёл к морю.

Морская вода освежила его, придала сил. Когда Стивен вернулся на виллу, то увидел Карвахаля, входящего в лабораторию. Он зашёл следом. Там уже снова были Бельграно и Лану. Археологи не обратили на него никакого внимания, ибо, как не раз замечал Стивен, все считали его мальчиком-практикантом Гриффина и никто из них не принимал его всерьёз.

Карвахаль же сразу сел с дружками и сразу взял быка за рога.

— Пока нет нашей дорогой Берты, я хотел бы выяснить пару вопросов, ребята.

Хэмилтон заметил, что и Бельграно и Лану выслушали его без всякого энтузиазма, но испанец умел быть бесчувственным к чужому недовольству.

— Мой первый вопрос касается тебя, Пако, — он повернулся к Бельграно, — вчера в одиннадцатом часу мне показалось, что некая леди на первом этаже орала, как резаная. Я был уверен, что это не Берта Винкельман, ибо она тогда была рядом со мной, а побеседовав с сестрицей, я склонен думать, что это и не она. Это была и не миссис Тэйтон: однажды мне довелось слышать её визг, и могу поручиться, что кричала не она.

Бельграно слушал молча, мрачно озирая стол. Карвахаль же был неумолим.

— И тут я вспомнил прошлый год, когда ты в Каире распевал для нас тирольские песни. И я понял, что орала не женщина. Кричал ты. Фальцетом.

Бельграно отрицательно покачал головой и усмехнулся.

— Не я. Крик я сам слышал, потом дверь рядом хлопнула, но я не кричал. Это кое-кто другой тирольские песни пел, — глаза Бельграно теперь сияли, он чуть не хохота, косясь на Лану.

Карвахаль задумчиво перевёл глаза на Рене Лану. Француз готов был, казалось, провалиться сквозь землю, но не получалось. На его лице промелькнуло вдруг непередаваемое выражение физиономии Упоротого Лиса. Он несколько минут размышлял, потом кивнул головой.

— Да, это я спьяну пел, — признался он. — Просто решил глотку подрать. Я сам из Пьемонта родом, мне они нравятся.

Карвахаль покачал головой.

— Вздор. Я разобрал некоторые слова этой песенки и уверен, что её раньше в твоём репертуаре не было. Случайно ты… не вампира ли увидел?

Лану вздохнул:

— Ну что ты ко мне прицепился? Переводил я текст, потом пошёл на минутку в нужник, выхожу, а тут, невесть откуда, — супруга нашего дорогого друга… сам понимаешь, не Винкельмана. И ко мне. Ну, я человек крайне разумный, примерный муж, мне скандалы не нужны, рога я никому не наставляю, не говоря уже обо всём прочем… Ну и… — он замялся, — испугался я немного. Внезапно всё вышло. Она точно из бездны вынырнула, напугала. Как привидение.

— И ты заорал надтреснутым фальцетом…

— Ты бы тоже заорал, когда увидел бы такое, глаза горят, руки потные, шипит что-то… — не сдавался Лану.

— И ты заперся у себя…

— Конечно. Зачем мне проблемы? — голос Рене обрёл силу. Ему было несколько неловко, но он держался. — Мне бабуля, отважная женщина, всегда говорила: «Не ходи по чужим жёнам, лучше сразу в омут», но почему я должен выбирать между такими крайности? Разумнее избегать и того, и другого.