И хоть я по-прежнему возражала, до меня наконец дошло, что он в кои-то веки говорит правду. Я в один миг поняла, почему в церкви все от нас отворачивались и шушукались, да и множество других мелочей, на которые раньше не обращала особого внимания. Я вспомнила элегантные платья и золотые серьги, которые, можно сказать, были расплатой на прелюбодеяние. И даже предостережение Салли, кухарки миссис Уотсон, еще до того, как я согласилась наняться сюда прислугой. После этого я стала смотреть в оба, навострила ушки и рыскала по дому, как шпионка. Я убедилась, что Нэнси никогда не спала в своей кровати, если мистер Киннир был дома. И мне стало стыдно за то, что я была такой слепой и глупенькой и позволила обвести себя вокруг пальца.

Стыдно признаваться, но после этого я утратила уважение, которое раньше питала к Нэнси как старшей по возрасту и хозяйке дома. Я выказывала свое презрение и неблагоразумно дерзила ей, так что между нами разгорались споры, приводившие к тому, что мы повышали голос, а Нэнси порой отвешивала мне оплеухи, ведь нрав у нее был взрывной, а рука тяжелая. Но пока что я знала свое место и сдачи ей не давала, а если бы придержала язык, то меня бы реже таскали за уши. Поэтому я перекладывала часть вины на себя.

Кажется, мистер Киннир не замечал нашего разлада. Он даже стал ко мне добрее, чем прежде, и останавливался возле меня, когда я занималась какой-нибудь домашней работой, чтобы спросить, как дела. И я всегда отвечала: «Очень хорошо, сэр», потому что джентльмены быстренько избавляются от недовольных слуг – тебе платят за то, чтобы ты улыбалась, и нужно всегда об этом помнить. Он говорил мне, что я умница и проворная работница. И однажды, когда я тащила вверх по лестнице ведро с водой для ванны, которую мистер Киннир велел наполнить у себя в комнате для одевания, он спросил меня, почему этим не займется Макдермотт, ведь мне тяжело. Я ответила, что это моя работа, и мистер Киннир хотел взять у меня ведро и отнести его наверх, и он накрыл мою ладонь своей.

– Ах нет, сэр, – сказала я. – Я не могу вам этого позволить. – А он рассмеялся и сказал, что сам решает, что можно позволить, а чего нельзя, ведь он хозяин дома, не так ли? И мне пришлось с этим согласиться. И пока мы так стояли бок о бок на лестнице, а его ладонь лежала поверх моей, в вестибюль вошла Нэнси и увидела нас. Наши с ней отношения от этого не улучшились.

Я часто думала о том, что все могло бы сложиться иначе, если бы в задней части дома имелась, как обычно, отдельная лестница для слуг, но ее-то здесь и не хватало. А это означало, что нам приходилось постоянно сталкиваться друг с другом, что всегда нежелательно. В этом доме нельзя было даже кашлянуть или засмеяться, чтобы тебя не услышали, особенно – в вестибюле первого этажа.

А Макдермотт становился день ото дня все задумчивей и мстительней. Он сказал, что Нэнси собирается его выгнать еще до конца месяца и удержать жалованье, но он с этим не смирится. И если она с ним так обращается, то скоро точно так же будет обращаться и со мной, и нам нужно объединиться и заявить о своих правах. И когда мистера Киннира не было дома, а Нэнси уезжала с подругами в гости к Райтам, – поскольку эти соседи по-прежнему с ней дружили, – Макдермотт стал чаще прикладываться к виски мистера Киннира, которое покупали бочонками, так что его было много, и никто не замечал недостачи. В те времена Макдермотт говорил, что ненавидит всех англичан, и хотя мистер Киннир родом с Шотландских низин, это ничего не значит: все они воры и распутники, крадут земли и обирают бедноту, куда бы ни пришли. А мистера Киннира вместе с Нэнси он бы с радостью стукнул по голове да скинул в погреб, а он слов на ветер не бросает.

Но я подумала, что он просто так выражается, ведь он всегда был хвастуном и расписывал свои будущие подвиги. Мой отец по пьяной лавочке тоже часто грозился расправиться с матушкой, но на самом деле ничего такого не делал. В таких случаях лучше всего кивать да соглашаться, ничего не принимая близко к сердцу.

Доктор Джордан поднимает глаза от своих записей.

– Значит, вначале вы ему не поверили? – спрашивает он.

– Нисколечко, сэр, – говорю. – Да вы бы и сами не поверили, кабы его послушали. Я считала все это пустым бахвальством.

– Перед казнью Макдермотт признался, что вы сами его к этому подбили, – говорит доктор Джордан. – Он утверждал, что вы собирались убить Нэнси и мистера Киннира, подсыпав им в овсянку яда, и неоднократно просили его о помощи, в которой он вам весьма благоразумно отказывал.

– Да кто вам такого наговорил? – спрашиваю я.

– Это написано в «Признании» Макдермотта, – отвечает мистер Джордан, да я и сама это прекрасно знаю, потому что читала то же самое в альбоме для вырезок у комендантши.

– Если что-нибудь написано, сэр, то еще не значит, что это чистейшая правда, – говорю я. Он отрывисто смеется:

– Ха! – и говорит мне, что в этом я совершенно права. – Но все-таки, Грейс, – продолжает он, – что вы на это скажете?

– Ну, сэр, – отвечаю я, – сдается мне, я отродясь ничего глупее не слышала.

– Это почему же, Грейс?

Я позволяю себе улыбнуться.

– Если бы я хотела подсыпать яда в миску с овсянкой, сэр, то для чего мне понадобилась бы его помощь? Я могла бы все сделать сама и в придачу подсыпала бы еще немного отравы и в его кашу. Это ведь так же просто, как добавить ложку сахару.

– Вы так спокойно об этом рассуждаете, Грейс, – говорит доктор Джордан. – Как вы думаете, если это ложь, то зачем ему на вас наговаривать?

– Наверно, он хотел спихнуть всю вину на меня, – медленно отвечаю я. – Он не любил оставаться неправым. И, возможно, он хотел, чтобы я составила ему компанию. Дорожка к смерти ведь безлюдная и длиннее, чем кажется, даже если она ведет от эшафота по веревке прямо вниз. Это темный путь, который никогда не освещает луна.

– Для человека, никогда там не бывавшего, вы очень много об этом знаете, Грейс, – говорит он со своей кривоватой усмешкой.

– Я бывала там только во сне, – отвечаю, – но это продолжалось много ночей. Меня ведь тоже приговорили к повешенью, и я думала, что меня казнят. Лишь по счастливой случайности, благодаря умению мистера Маккензи, сославшегося на мой очень юный возраст, мне удалось спастись. Когда думаешь, что скоро тоже пойдешь дорожкой смерти, поневоле ее на себя примеряешь.

– Это верно, – задумчиво говорит он.

– Но я не виню беднягу Джеймса Макдермотта за подобное желание, – говорю я. – Я бы никогда не стала винить живую душу за то, что ей одиноко.

В следующую среду был день моего рождения. Поскольку отношения между мной и Нэнси охладели, я даже не надеялась, что она об этом вспомнит, хоть она и знала число, ведь при поступлении на работу я сообщила ей свой возраст и дату, когда мне исполнится шестнадцать. Но, к моему удивлению, когда она зашла утром на кухню, то вела себя очень дружелюбно и поздравила меня с днем рождения. Она сама вышла к фасаду особняка, нарвала букетик роз, посаженных шпалерами, и поставила их для меня в стакан в моей комнате. Я была так признательна ей за доброту, ставшую к тому времени большой редкостью из-за наших ссор, что чуть не расплакалась.

Потом она сказала, что после обеда я свободна, потому что сегодня день моего рождения. И я горячо ее поблагодарила. Но сказала: я не знаю, что мне делать, ведь в округе у меня нет друзей, к которым можно сходить в гости, здесь нет настоящих магазинов, да и вообще не на что посмотреть. Возможно, я просто останусь дома и займусь шитьем или начищу серебро. А Нэнси ответила, что если мне хочется, то я могу прогуляться в деревню или побродить по окрестностям, а она может дать мне на время свою соломенную шляпку.

Но позже я узнала, что мистер Киннир решил остаться дома после обеда, и я подозревала, что Нэнси хотела меня куда-нибудь спровадить, чтобы побыть с ним наедине, не опасаясь, что я могу неожиданно зайти в комнату либо подняться по лестнице, или что мистер Киннир может забрести ко мне на кухню и околачиваться там, расспрашивая меня о том о сем, как он с недавних пор повадился делать.