Остальные были уже там. На сдвинутых партах девочки, застелив их номерами «Ежедневного Пророка», поставили добытое ими угощение: блюдо с кусками индейки, другое — с кексами, еще одно — с жареным картофелем, и кувшин с соком. Элфиас, видимо, поработал тягловой силой. Лэмми в минуту, когда Альбус вошел, расставлял по углам банки с голубыми огоньками. Альбус, взмахнув палочкой, пустил под потолком снег, чем сорвал аплодисменты: в синеватом свечении, в отсветах свеч на столах снежинки переливались тысячью искорок.
Девочки принарядились. На Айле было темно-синее платье и такой же бант в темно-каштановом узле волос, на Клеменси — черное шелковое и большой белый платок на плечах. Виктория рядом с ними выглядела маленькой королевой: в бархатном вишневом платье, пышном, словно для праздника в богатом доме, в маленьких темных туфельках и во всем блеске массы свободно причесанных волос, спадавших ей на плечи медовой шалью.
Она подала Альбусу руку в бежевой печатке, он непринужденно приложился губами к запястью и вдруг проделал то же с Айлой и Клеменси. Девочки засмущались, но все-таки смогли держаться спокойно.
— Милости просим, — Виктория сделал королевский приглашающий жест. — У нас все готово. Рождественский ужин, даже ель, — она с усмешкой указала на стоящую в центре вазочку с сосновой веткой, украшенной единственным стеклянным шариком.
— И даже музыка, — Элфиас с гордостью извлек из-под парты инструмент вроде мандолины. — Никто не знал, что я учусь на ней играть. Хотел сделать вам сюрприз.
…Им было хорошо. Возможно, никогда больше ни один из них не ощущал настолько полного покоя и безопасности, как в тот вечер, когда они теснились за кое-как собранным столом, при тусклом свете свечей ели успевшие слегка зачерстветь кексы, вдыхали слабый запах хвои и любовались на игру голубых огоньков. Элфиас взял мандолину и стал тихо наигрывать, а Клеменси запела мягким легким голоском:
Двое влюбленных на склоне холма
Сидели погожим днем.
Наговориться никак не могли,
Хоть и были весь день вдвоем.
«Я не видел, Маргарет, зла от тебя
И тебе не сделал зла.
Не рыдай же завтра, когда зазвонят
Свадебные колокола».
Виктория бросила на Альбуса быстрый лукавый взгляд, и он догадался, что должен пригласить ее танцевать. Он помнил, как иногда на праздники танцевали родители, и особо не тушевался: встал, протянул ей руку, они стали медленно кружить с ней на месте.
«Умоляю вас, братья, мне разрешить
Видеть мертвую без покрывал.
Побледнела, я думаю, радость моя,
И вишневый румянец пропал.
Я на все для тебя, моя радость, готов.
Не чета я твоей родне…
Я целую в холодные губы тебя,
Ты не сможешь ответить мне».
Баллада, как знал Альбус, была длинной, и Клеменси, видно, выпустила несколько строф. С каждой новой строчкой в ее голосе сильнее слышались слезы:
«Если я молодую целую жену,
То, конечно, я в праве своем:
Никаких обещаний вашей сестре
Не давал я ни ночью, ни днем.
Подсчитайте-ка лучше, сколько хлебов
На столах, сколько вин дорогих?
Ровно столько же будет еды и питья
Завтра днем на поминках моих».
— Я пробралась в спальню мальчиков и приклеила ботинки Осборна Крауча к полу, — со смехом шептала Викки. — И за время каникул, раз уж ты остаешься, поймай мне, пожалуйста, мышь.
— Зачем она тебе?
— Хочу подкинуть в сумку зануде Гэмп. Она сегодня смеялась, что Клеменси никто, кроме Сполдинга и Корнфута, не поставил отличных оценок, а ведь она старалась.
Альбус согласился, что для такого дела мышь поймать стоит.
Схоронили обоих в церкви одной,
Вырос куст белоснежный роз
Из ее могилы. А из его —
Куст шиповника произрос.
И росли кусты очень быстро, пока
Не уперлись в церковный свод,
И сплелись, как влюбленные, ветками там,
И дивился на это народ.
Дверь заскрипела и шевельнулась, словно кто-то за ней стоял, и опять стало тихо. Никто не испугался, только засмеялся Лэмми:
— Наверное, призраки хулиганят. А баллада хорошая. Ты сама сочинила?
— Нет, конечно, — удивилась Клеменси. — Эту песню мама очень любит. Мы все вместе поем, когда гуляем.
— А вас много в семье? — спросил Альбус (они с Викки как раз вернулись за общий стол).
— Четверо. Я старшая. А еще есть Джастин, Оливия и Вивиана.
— А кто твои родители?
— Папа — сельский учитель. Он замечательный, очень умный, очень любит своих учеников. Часто приходит домой только к ночи, — улыбка делала бесцветное личико девочки почти красивым. — И он, представляете, верит в чудеса. Он не давал маме меня бранить, когда случались всплески стихийной магии, и сразу поверил, когда за мной пришла профессор Меррифот. Жаль, не смогу к ним приехать: мы всегда вместе мастерим игрушки на елку, — девочка весело пожала плечами. — А вы? Вот ты, Элфиас? Какая у тебя семья?
— У меня? Да ничего особенного… — Элфиас немного поморщился. — Отец держит что-то вроде постоялого двора. Я единственный ребенок. У нас довольно скучно.
— А у нас шумно, — фыркнул Лэмми. — У отца с матерью очень громкие голоса. Вот тетя Доротея — та тихая. Но она почти все время молчит, только кушает. Еще у меня были тетя Хельга и дядя Ричард, но они давно умерли, я их не помню. Дядя Седрик редко у нас появляется, а его сына я вовсе никогда не видел. У меня есть брат Филипп, и еще был брат Саймон, но он умер.
— Умер? — ахнула Клеменси. — Отчего же?
Айла, словно отстранившись от общего разговора, смотрела на оплывавшую свечу.
— Не знаю, — честно сказал Лэмми. — Ему в тот год должно было прийти письмо из Хогвартса, но не пришло почему-то. Потом родители уехали с ним куда-то под Манчестер, их вроде дядя Седрик позвал, он снимал там дачу. А когда они вернулись, сказали, что Саймон умер.
— Не пришло письмо из Хогвартса? — медленно спросил Элфиас. — Ну, стало быть, тебе наврали. Он не умер. По крайней мере, не тогда, когда сказали тебе.
— Как не умер? — длинное лицо Лэмми вытянулось сильнее.
— Он оказался сквибом, — вступила в разговор Викки; у нее на скулах выступили пятна. — Скорей всего, ему стерли память заклятием Обливейт и подкинули кому-нибудь, если не оставили на улице.
Клеменси поежилась. Айла, глаза которой стали влажными, сжала руку Лэмюэля, продолжавшего удивленно смотреть перед собой.
— Какая мерзость, — с ненавистью прошептала она. — Какая мерзость.
— Может, я его найду? — предположил Лэмми неуверенно.
— Попробуем как-нибудь, — заверил его Альбус.
Утро, когда большинство студентов должно было отправиться домой, оказалось неожиданно тихим. Устав на балу, просыпались медленно. Лишь самые ответственные вовремя явились в Большой зал.
Идя на завтрак по безлюдному коридору, Альбус неожиданно услышал тихий плач. На подоконнике сидела Анджела; одной рукой судорожно сжимая раму, другой она комкала какой-то исписанный лист. Альбус как будто проглотил что-то очень холодное.
— Что-то случилось? — робко спросил он, подходя. — Из дома… Плохие новости?
Анджела подняла зареванное, обезумевшее лицо.
— Джеральдина… Джеральдина умерла! — она тоненько завыла, уткнувшись в колени. Мальчику показалось, что огромный чугунный шар, врезавшись в него, переломал все кости.
— Как? — только и смог он спросить. — Почему?
— Она простудилась… Воспаление легких… В два дня…
Перед глазами возникло давнее воспоминание: Джеральдина несет ведро, скользит на талой тропинке, и вода плещется на ее стертые башмаки. Его сменило другое, острое и яркое: девушка, залитая солнцем последнего августовского дня, обернулась на крыльце, прижимая к груди охапку цветов, подаренную им. А больше — понял Альбус — ей никто и никогда не дарил цветов. А у него в тумбочке — стопка ее писем, на которые не нашлось времени ответить, ни на одно…
В груди продолжало болеть, и не хватало воздуха для крика отчаяния, когда Альбус увидел, как к ним небрежным шагом подходит Сириус Блэк.
