— Да разве вы сами не знаете этого? — отвечала она. — Ведь от вас ничего не укроется. В свободные минуты я чертила вензель, сплетенный из начальных букв наших имен. Я недурно рисую цветы, но мне никогда не удавалось изобразить более прелестную гирлянду, чем та, которая составляет эту монограмму.
— Вы наделены еще одним редкостным, полным возвышенного очарования талантом, — напомнил ей сильф. — У вас чудный голос и отменный слух: звуки арфы, которой коснулась ваша рука, перекликаясь с переливами вашего голоса, привели бы в восторг обитателей воздушной стихии.
Элиза пообещала ему заняться игрой на арфе, и они расстались, восхищенные и очарованные друг другом.
— Я часто бываю одна, — сказала Элиза мужу на следующее утро, — музыка скрасила бы мое одиночество. Арфа теперь в моде, я хочу научиться играть на ней.
— Нет ничего легче, — ответил Воланж с участливым видом, и в тот же вечер Элиза получила арфу.
Сильф явился в обычный свой час; видно было, что он польщен той живостью, с которой Элиза уловила подсказанную им мысль и воспользовалась ею.
— Ах, — вздохнула она, — вы куда счастливее меня, вы угадываете мои желания и стараетесь их предупредить. Это поистине бесценный дар — читать в сердце у того, кого любишь, даже не давая ему времени на обдумывание желаний. Таково ваше предо мною преимущество.
— Утешьтесь, — сказал ей Воланж, — ваша любезность стоит моей предупредительности: я исполняю собственную волю, когда предугадываю вашу, а вы, дожидаясь выражения моей, находите удовлетворение в том, что вами руководит моя душа. Как ни лестно предугадывать чужие желания, удовлетворять их гораздо приятнее. Я руководствуюсь в своих поступках самолюбием, вы — любовью.
Столь изысканные речи совершенно обворожили Элизу. Она готова была без конца слушать милый голос, но, щадя ее, Воланж счел за благо удалиться, едва заметил, что она слегка взволнована; сон успокоил ее.
Проснувшись на следующее утро, она первым делом подумала о своем сильфе, а вслед за тем вспомнила об арфе, которую ей вчера доставили, — это был простой и ничем не отделанный инструмент. Она поспешила в свой рабочий кабинет и увидела, что арфа была теперь украшена росписью, изображавшей цветочную гирлянду, — цветы казались совсем живыми. Элиза была столь же удивлена, сколь и обрадована.
— Нет, — повторяла она, — нет, кисть в руке смертного вовек не создавала подобного чуда!
Впрочем, можно ли было усомниться в том, что это и впрямь подарок сильфа? Два блестящих крылышка венчали эту арфу — без сомнения, ту самую, на которой Валоэ играл среди сонма небесных духов.
В то время как Элиза мысленно осыпала его благодарностями, явился музыкант, приглашенный для того, чтобы давать ей уроки.
Г-н Тимоте, которого Воланж посвятил в свои планы, начал с восторженной похвалы арфе. Как полнозвучны, как гармоничны аккорды этого прекрасного инструмента! Что на свете сравнится с его величавым и сладостным звучанием? Арфа, по его словам, способна творить те же чудеса, которые некогда творила лира.
— Но более всего, — продолжал этот новоявленный Орфей, — арфа выигрывает тогда, когда ее аккорды сливаются со звуками мелодичного и нежного голоса. Заметьте, наконец, мадам, что ничто так не развивает прелестную руку и гибкие пальцы, как игра на арфе, а когда женщина в порыве вдохновения склоняет голову к этому дивному инструменту, вслушиваясь в исторгаемые им звуки, ее черты оживляются, взор загорается огнем — словом, она становится вдвое прекрасней.
Элиза прервала этот дифирамб, спросив у своего учителя, не состоит ли он в родстве со знаменитым Тимотеусом,{207} музыкантом Александра Великого?
— Разумеется, сударыня, — отвечал тот, — мы принадлежим к одному семейству.
Элиза приступила к первому уроку. Музыкант, судя по всему, был очарован великолепным звучанием ее арфы.
— Что за божественный инструмент! — то и дело восклицал он.
— Совершенно с вами согласна, — тихонько вторила ему Элиза.
— А теперь, сударыня, попробуйте коснуться вот этих струн.
Элиза тронула их трепетной рукой, и каждый порожденный ими звук эхом отозвался в ее сердце.
— Изумительно, сударыня, просто изумительно! — восторгался г-н Тимоте. — Надеюсь, что вскоре вы научитесь петь под собственный аккомпанемент, и, таким образом, мои стихи и моя музыка обретут наконец достойную исполнительницу.
— Стало быть, вы пишете и стихи? — спросила, улыбаясь, Элиза.
— Ах, сударыня, — отвечал Тимоте, — стихотворство — одна из самых диковинных вещей на свете; я и сам с трудом представляю, что это такое. Я слышал, что у каждого поэта должен быть его собственный гений, но до последнего времени почитал такого рода россказни чистейшим вздором, и вот теперь убедился, что все это истинная правда, клянусь вам. Оказывается, такой гений есть и у меня, только прежде я об этом не знал. Поверите ли, что еще вчера вечером я даже не подозревал о его существовании.
— И как же вам удалось сделать это открытие?
— Очень просто. Минувшей ночью мой гений явился мне во сне и продиктовал вот такие стихи:
Ни славы легковесной, ни наград
Я больше не хочу; златой возок Авроры
Другие воспоют, и возвращенье Флоры
Весеннею порой другие возвестят.
Иная красота теперь мне тешит взгляд,
И пусть Авроры лик встречают птичьи хоры,
Пусть Флора ткет свои цветочные узоры —
Элиза для меня милее во сто крат.
— Мосье Тимоте, — воскликнула растроганная Элиза, — неужто вы сами их сложили?
— Мадам, — отвечал тот, — я в жизни своей не сложил ни единой строчки. Их нашептывал мне мой гений. А это стихотворение он даже положил на музыку, и сейчас вы услышите, как славно у него это получилось… Ну, сударыня, — спросил он, окончив пение, — как вам это понравилось? Не правда ли, неплохо завести знакомство с каким-нибудь гением вроде моего?
— А известно ли вам, сударь, кто такая эта Элиза, которую вы воспеваете?
— Полагаю, мадам, что это просто-напросто красивое имя наподобие Фелиды, Ириды или Клориды. Мой гений избрал его, потому что оно особенно благозвучно.
— Стало быть, вы не стараетесь уразуметь смысл собственных песен?
— Нет, сударыня, я в него не вникаю; главное — чтобы они были мелодичны и преисполнены чувства, от песни большего и не требуется.
— Я попросила бы вас, — закончила она, — чтобы об этой песне не знала ни одна живая душа, кроме меня, а если ваш гений внушит вам новые творения, мне хотелось бы быть их единственной слушательницей.
Она с нетерпением ждала своего сильфа, чтобы поблагодарить его за вдохновленные им стихи. Он попробовал отпираться, но так слабо, что она окончательно убедилась в его причастности к этому делу. В конце концов он признался, что не без основания почитают вдохновленными свыше тех людей, которым как бы сами собой приходят на ум замечательные мысли.
— Эти люди, — сказал он, — являются избранниками сильфов, — у каждого из них свой дух, которого они называют гением. Нет ничего удивительного в том, что и мосье Тимоте свел с одним из них знакомство. Если этот гений и впрямь диктует ему стихи, которые приходятся вам по вкусу, то этого моего сородича можно считать счастливейшим из обитателей воздушной стихии, кроме, разумеется, меня самого.
Гений г-на Тимоте с каждым днем становился все щедрее, а Элиза все более восхищалась похвалами, которые он ей воздавал. Тем временем Воланж готовил ей новый сюрприз, о котором сейчас и пойдет речь.
Читатель помнит, наверное, что она забавлялась, чертя вензель, в котором начальная буква имени Валоэ была сплетена с начальной буквой ее имени. И вот однажды, собираясь на званый обед, она решила надеть свои бриллианты, отперла шкатулку, в которой они хранились, — и что же? Оказалось, что ее браслеты, ожерелья, диадема и серьги украшены тем самым вензелем, который она придумала. Удивление и замешательство овладели ею. Что подумает Воланж? В чем он ее заподозрит? Она продолжала заниматься своим туалетом, когда в комнату вошел Воланж и, бросив взгляд на ее драгоценности, воскликнул: