— Неужели ты возненавидишь нашего ребенка? — вопрошал Любен, не скрывая рыданий.

— Нет, нет, я возлюблю его всею душой, если только мне не запретят любить, кормить и холить мое чадо. Но это дитя возненавидит свою мать — так сказал мне судья.

— Не слушай ты этого старого черта, — молвил Любен, сжимая ее в объятьях и орошая слезами. — Твой ребенок полюбит тебя, милая моя Аннетта; он полюбит тебя, потому что отец его — я.

К каким только уговорам, подсказанным природой и любовью, не прибегал отчаявшийся Любен, чтобы рассеять страх и скорбь Аннетты!

— Давай-ка рассудим, — говорил он, — чем могли мы прогневать господа? Мы вместе выгоняли стада пастись на лугах — в этом нет ничего дурного. Я построил шалаш, ты с удовольствием там отдыхала — и в этом нет ничего дурного. Ты спала у меня на коленях, я вслушивался в твое дыхание и, стараясь не упустить ни единого вздоха, тихонько склонялся к тебе — но и в этом ничего дурного нет. Случалось, правда, что ты, разбуженная моими ласками…

— Ах, — печально вторила ему Аннетта, — но и в этом ничего дурного не было…

Сколько ни перебирали они в памяти все, что происходило с ними в шалаше, им так и не удалось припомнить ничего, кроме самых естественных и невинных поступков, которые никого не могли задеть, за которые на них никак не мог разгневаться всевышний.

— Больше нам нечего и вспоминать, — говорил Любен. — Так в чем же наше преступление? Мы приходимся друг другу братом и сестрой, это наша беда, но если она не была помехой нашей любви, то может ли она помешать нашему браку? Разве из-за всего этого я перестану быть отцом своего ребенка? Разве ты перестанешь быть его матерью? Вот что, Аннетта: пусть они говорят все, что им вздумается. Ты не принадлежишь никому, я сам себе хозяин; мы ни перед кем не в ответе — ведь каждый волен распоряжаться своим уделом, как ему заблагорассудится. У нас родится ребенок — что может быть лучше? Если бог даст нам девочку — она станет такой же нежной и ласковой, как ты; если мальчика — он вырастет таким же бодрым и веселым, как его отец. Дитя будет нашим сокровищем, мы будем наперебой нежить его и холить, и, что бы там ни говорили, наш ребенок узнает отца и мать по той ласке и заботе, которой мы его окружим.

Но сколько ни взывал Любен к чувствам и разуму Аннетты, она не могла успокоиться, и тревога ее с каждым днем усиливалась. Она ничего не поняла из речей судьи, но сама эта невразумительность делала его укоры и угрозы еще более зловещими.

Видя, что она чахнет от тоски, Любен сказал ей однажды утром:

— Милая моя Аннетта, ты убиваешь меня своею печалью. Умоляю тебя, образумься. Этой ночью я придумал затею, которая может пойти нам на пользу. Священник сказал мне, что, будь мы богаты, нам не пришлось бы особенно горевать и что при помощи денег двоюродные брат и сестра могут выпутаться из такой беды. Пойдем к нашему сеньеру: он богат, но не спесив, он нам за родного отца; простой пастух для него — тоже человек; а кроме того, в деревне говорят, что он любит, когда у людей появляются дети. Мы расскажем ему о наших злоключениях и попросим, чтобы он помог нам загладить нашу вину, если только мы и впрямь виноваты.

— Неужели ты осмелишься на это? — спросила пастушка.

— Отчего бы и нет? — продолжал Любен. — Наш сеньер — воплощение доброты, и если он нам откажет, мы будем первыми из его слуг, которых он оставил без поддержки.

И вот Аннетта и Любен отправились в замок, попросили разрешения поговорить с сеньером и были к нему допущены. Аннетта, потупившись и сложив руки на округлившемся животике, сделала скромный реверанс. Любен с естественной грацией шаркнул ножкой и поклонился.

— Разрешите, сударь, — сказал он, — представить вам Аннетту; она, с позволения сказать, беременна, и никто, кроме меня, не повинен в том, что с нею случилось. Судья сказал, что, прежде чем заводить детей, надобно жениться; вот, я и попросил его, чтобы нас женили. Он ответил, что это непозволительно, потому что мы с ней двоюродные брат и сестра. Я же считаю, что наш брак вполне возможен по двум причинам: во-первых, Аннетта уже беременна; во-вторых, быть мужем не труднее, чем быть отцом. Судья послал нас к черту, и мы решили прибегнуть к вашей милости.

Слушая речь Любена, добрый его господин едва сдерживался, чтобы не рассмеяться.

— Дети мои, — сказал он, — судья был прав, но успокойтесь и расскажите все по порядку.

Тон Любена показался Аннетте недостаточно трогательным — ведь женщины от природы наделены искусством убеждать и склонять на свою сторону мужчин, так что сам Цицерон выглядел бы жалким школяром в сравнении с какой-нибудь юной просительницей, — и посему пастушка сама обратилась к сеньеру:

— Ах, сударь, нет ничего проще и ничего естественней того, что с нами приключилось. Мы с детства вместе пасли овечек, мы ластились друг к дружке еще будучи детьми, а когда видишься каждый день, то и не замечаешь, как взрослеешь. Наши родители скончались, мы одни на целом свете. Если мы не будем любить друг друга, говорила я, кто же еще нас полюбит? Любен говорил то же самое. Досуг, любопытство и обоюдное влечение заставили нас перепробовать все доказательства взаимной любви — и вы видите, к чему это привело. Если я поступила дурно, я умру от отчаянья. Но прежде мне хотелось бы разрешиться от бремени, чтобы наше чадо служило утехой отцу, когда меня уже не будет на свете.

— Ах, сударь, — вскричал Любен, заливаясь слезами, — не дайте ей умереть! Ведь тогда и я умру вместе с нею, и это будет так прискорбно. Если бы вы только знали, как счастливо мы жили вместе! Любо-дорого было на нас смотреть до той самой поры, когда этот старый законник омрачил наши души страхом. Взгляните на Аннетту: она бледна и печальна, а ведь совсем еще недавно весенние розы не могли соперничать с ее щечками. Больше всего ее мучит угроза, что наш ребенок станет корить ее за то, что она произвела его на свет.

Слушая Любена, Аннетта не могла сдержать рыданий.

— Он будет приходить ко мне на могилу и осыпать меня укорами! — воскликнула она. — Молю господа, чтобы мне было позволено хотя бы вскормить моего младенца; я готова расстаться с жизнью в тот миг, когда наше дитя уже не будет нуждаться в матери.

С этими словами Аннетта закрыла лицо передником, чтобы никто не видел ее слез, катившихся ручьем.

Мудрый и добродетельный сеньер, к которому они обратились за помощью, обладал столь отзывчивым сердцем, что его не могла не растрогать эта волнующая сцена.

— Ступайте с миром, дети мои, — сказал он, — ваша невинность и ваша любовь равно заслуживают уважения. Будь вы богаты, вам без труда удалось бы добиться позволения любить друг друга и вступить в брак; поистине несправедливо, чтобы злополучное родство вменялось вам в преступление.

Он не поленился написать в Рим, ходатайствуя за Аннетту и Любена, и Бенедикт XIV^{208} с радостью дал согласие на то, чтобы эти любовники стали супругами.

АЛИНА, КОРОЛЕВА ГОЛКОНДЫ^{209}

Перо мое, я отдаюсь в твою власть. Доселе тобой водил мой рассудок, нынче веди его ты и управляй своим хозяином.

Султан из «Тысячи и одной ночи» задавал вопросы Динарзаде,^{210} а великан Мулино — своему барану, и так рассказывались сказки. Расскажи и ты какую-нибудь сказку, какой я не знал бы раньше. Мне все равно, начнешь ты ее с середины или с конца.

А вам, мои читатели, я заявляю наперед, что пишу для собственного удовольствия, а не для вашего. Вас окружают друзья, любовницы и обожатели — на что вам я? Вам и так весело. Но мне-то, в моем одиночестве, хочется позабавить самого себя.