С тех пор я стал посещать лишь предместья Дели. Я наблюдал оттуда, как звезды освещали жилища людей и смешивались с их огнями, словно небо и город составляли единое владение. Когда луна освещала эту картину, мне виделись иные краски, нежели днем. Я любовался башнями, домами, деревьями, одновременно и посеребренными, и темными, которые отражались далеко в водах Гемны. Я бродил спокойно по большим, уединенным и молчаливым кварталам, и мне казалось тогда, что весь город принадлежит мне. А между тем люди отказали бы мне в горсти риса: таким ненавистным делала меня религия! И вот, лишенный возможности найти пищу у живых, я стал искать ее у мертвых. Я уходил на кладбище и питался на могилах яствами, принесенными благочестивыми родственниками. В этих местах я любил размышлять. Я говорил себе: здесь город покоя, здесь исчезли могущество и гордость, невинность и добродетель здесь в безопасности. Здесь умирают все страхи жизни и самый страх смерти. Здесь постоялый двор, где возница навек распряг коней, где отдохнет и парий. Эти размышления сделали для меня смерть желанною, и я стал презирать все земное. Я наблюдал, как на востоке поминутно занимались вереницы звезд, и хотя судьбы их были мне неизвестны, я чувствовал, что они неразрывны с людскими. И если многое, что подчинено им в природе, им невидимо, она по крайней мере съединила с ними тех, кого они видят. Так, вместе со светилами, поднималась моя душа на небосклон и, когда утренняя заря придавала их вечному и нежному мерцанию свою розовую окраску, я чувствовал себя у врат неба. Но едва лучи ее золотили верхушки пагод, я исчезал, как тень. Я уходил подальше от людей отдыхать в поля, где у подножия дерева засыпал под пение птиц».
«Чувствительный и несчастный человек, — сказал англичанин, — ваш рассказ очень трогателен. Поверьте мне: большинство городов заслуживает, чтобы их видели только ночью. В сущности, есть в природе ночные красоты, которые отнюдь не менее трогательны; один знаменитый поэт моей родины{271} только их и воспевал. Но скажите мне, как же достигли вы того, что стали счастливы при свете дня?»
«Это уже много — быть счастливым ночью, — ответил индиец. — Природа похожа на красивую женщину, которая днем являет черни лишь красоту своего лица, а ночью открывает тайные прелести свои возлюбленному. Но если у уединения есть свои утехи, то есть и изъяны. Оно представляется несчастному тихой пристанью, откуда он спокойно наблюдает, как бурлят страсти других людей. Но, меж тем как он радуется своей незыблемости, время увлекает его самого. Поток лет нельзя остановить, он равно уносит и того, кто борется с ним, и того, кто ему отдается, мудрого и глупого, и оба приходят к концу дней своих, один — пресытившись, другой — не насладившись ими. Я не хотел быть умнее природы, не хотел искать счастия вне законов, кои она предписала людям. Особенно жаждал я друга, которому мог бы поведать свои радости и печали. Я долго искал его среди своих ближних. Но встречал лишь завистников. Все же мне удалось найти друга чувствительного, преданного, благородного и чуждого предрассудков. По правде сказать, я нашел его не среди людей, а среди животных. То была собака, которую вы видите тут. Ее бросили безжалостно на углу улицы, где она чуть было не издохла с голоду. Она возбудила во мне сострадание. Я приучил ее, она привязалась ко мне, и в ней обрел я неразлучного товарища. Но этого было недостаточно: мне нужен был друг более несчастный, чем собака, который изведал бы все зло человеческого общества и помог бы мне сносить его, который желал бы лишь благ природы и с которым я мог бы наслаждаться ими. Только переплетаясь, два слабых деревца противостоят буре. Провидение исполнило мое желание, даровав мне добрую жену. У источника своих несчастий нашел я источник своего счастья. Однажды ночью, когда я находился на браминском кладбище, я увидел при свете луны молодую браминку, наполовину скрытую желтым покрывалом. При виде женщины, в которой текла кровь моих мучителей, охваченный страхом, я хотел отойти, но, разглядев, чем она занята, подошел к ней. Она клала пищу на холм, покрывавший пепел ее матери, незадолго перед тем заживо сожженной вместе с телом ее отца, по обычаю их касты; она возжигала фимиам, чтобы вызвать ее тень. Слезы выступили у меня на глазах при виде существа еще более несчастного, нежели я сам. Я сказал себе: увы, узы бесчестия связали меня, тебя же — узы почета. Но я по крайней мере живу спокойно на дне моей пропасти, а ты — в вечном трепете на краю своей. Та же судьба, которая отняла у тебя мать, грозит похитить однажды и тебя. Тебе дана всего одна жизнь, а ты должна умереть дважды. Если собственная твоя смерть не сведет тебя в могилу, то смерть твоего супруга сведет тебя туда в расцвете сил. Я плакал; плакала и она. Наши глаза, орошенные слезами, встретились и заговорили друг с другом, как глаза двух обездоленных. Она отвернулась, закуталась в свое покрывало и удалилась. На следующую ночь я пришел к тому же месту. На этот раз она положила больше пищи на могилу матери. Она решила, что я нуждаюсь в ней. И так как брамины часто отравляют погребальные яства, чтобы помешать париям съедать их, она принесла только фрукты, дабы успокоить меня. Я был растроган таким выражением человеколюбия, и, чтобы засвидетельствовать свое уважение к ее дочерним приношениям, я не тронул ее фруктов, а присоединил к ним цветы. То были маки, выражавшие участие, которое я принимал в ее скорби. На следующую ночь я с радостью увидел, что она приняла мои знаки почтения. Маки были политы, и она положила новую корзину с фруктами на некотором расстоянии от могилы. Жалость и благодарность сделали меня смелым. Не смея говорить с ней как парий из страха навлечь на нее позор, я решил как мужчина открыть ей все те чувства, которые она вызвала в моей душе. По обычаю индийцев, чтобы быть понятым, я избрал язык цветов. Я прибавил к макам ноготки. На другую ночь я нашел мои маки и ноготки окропленными водой. На следующую ночь я стал более смелым и присоединил к макам и ноготкам цветок фульсапата, который служит сапожникам для окраски кожи в черный цвет, в знак смиренной и несчастной любви. На другой день, лишь только рассвело, я поспешил к могиле, но увидел, что фульсапат засох, потому что он не был полит. На следующую ночь я с трепетом положил тюльпан, красные лепестки и черная сердцевина которого олицетворяли сжигавший меня огонь. На другой день я нашел тюльпан в том же состоянии, что и фульсапат. Я был подавлен и глубоко опечален. Однако через день я принес туда бутон розы с шипами как символ моих надежд, смешанных с опасениями. Но каково же было мое отчаяние, когда при первых же утренних лучах я увидел свой розовый бутон на далеком расстоянии от могилы! Я думал, что лишусь рассудка. Будь что будет, теперь я решил заговорить с ней. На следующую ночь, лишь только она появилась, я бросился к ее ногам, но, не нарушая запретной черты, протянул ей свою розу. Она заговорила и сказала мне: „Несчастный, ты говоришь мне о любви, а меня скоро не будет! По примеру моей матери я должна следовать на костер за моим мужем, который скончался. Он был стар, я вышла за него замуж ребенком. Прощай, удались и забудь меня. Через три дня я буду лишь горсточкой пепла“. Произнеся эти слова, она вздохнула, а я, удрученный горем, сказал ей: „Бедная браминка, природа расторгла узы, наложенные на вас обществом. Попробуйте же порвать узы суеверия. Вы сможете сделать это, взяв меня в мужья“. — „Что? — воскликнула она плача. — Мне избегнуть смерти, чтобы жить с тобой в позоре? Ах, если ты меня любишь, дай мне умереть!“ — „Не дай мне бог, — вскричал я, — избавить вас от ваших несчастий для того, чтобы навлечь на вас мои! Дорогая браминка, бежим вместе в леса! Лучше довериться тиграм, нежели людям. Небо, на которое я возлагаю надежду, не оставит нас. Бежим: любовь, ночь, твое несчастье, твоя невинность — все благоприятствует нам. Спешим же, несчастная вдова: уже готовится костер тебе, и мертвый твой супруг зовет тебя. Бедная загубленная лиана, обопрись на меня, я буду твоей пальмой!“ Тогда она бросила, глубоко вздохнув, взгляд на могилу матери, потом на небо и, вложив одну руку в мою, приняла другой от меня розу. Я тотчас же взял ее под руку, и мы тронулись в путь. Я кинул ее покрывало в Ганг, дабы ее родные думали, что она утопилась. Мы шли в течение нескольких ночей вдоль реки, прячась днем на рисовых плантациях. Наконец мы достигли этой области, которую некогда обезлюдила война. Я проник в глубину леса, где выстроил эту хижину и насадил маленький сад. Мы живем здесь очень счастливо. Я чту свою жену как солнце и люблю ее как луну. В нашем уединении мы заменяем друг другу все; свет презирал нас, но взаимное уважение, похвалы, которые я расточаю ей, а она мне, нам куда приятнее одобрений толпы людей». При этих словах он поглядел на своего ребенка в колыбели и на жену, которая проливала слезы радости.
