«Однако, — спросил его англичанин, — как же вы все-таки жили, будучи отвергнутым всеми?» — «Прежде всего, — ответил индиец, — я сказал себе: если все враги тебе — будь сам себе другом. Твое несчастье не превышает сил человека. Как бы ни был силен дождь, на маленькую птичку не упадет сразу больше одной капли. Я бродил по лесам и вдоль рек в поисках пищи, но чаще всего я находил лишь дикие плоды и должен был опасаться хищных зверей. Так я узнал, что природа почти ничего не уготовила для одинокого человека и что она связала мое существование с тем самым обществом, которое выбросило меня из своей среды. Я стал ходить тогда на заброшенные поля, которых очень много в Индии, и всегда находил там съедобные растения, пережившие разорение того, кто взрастил их. Так странствовал я из края в край, зная, что повсюду найду пропитание на одичавших землях. Найдя семена каких-либо полезных растений, я снова засевал их, говоря: если это не для меня, то для других. Я чувствовал себя менее несчастным, видя, что могу сделать хоть немного добра. Мне очень хотелось одного: побывать в каких-нибудь городах. Я любовался издали их стенами и башнями, необычайным скоплением лодок на реках, караванами, нагруженными товарами, на дорогах и тянущимися сюда со всех концов земли, воинскими отрядами, прибывающими из отдаленных провинций для смены караула, шествиями послов с их многочисленной свитой, приезжающих из чужеземных государств, дабы оповестить о радостном событии либо заключить союз. Я приближался, насколько мне было дозволено, к их предместьям, вглядываясь с удивлением в столбы пыли, поднятые таким множеством путешественников, и я дрожал от желания войти в город, слыша тот глухой шум, который исходит от больших городов и на соседних полях кажется рокотом волн, разбивающихся о морской берег. Я говорил себе: соединение людей столь различных сословий, которые делают общим достоянием свою промышленность, свое богатство и свои источники радости, должно превратить город в обитель наслаждения. Но если мне не дозволено приблизиться к нему днем, то кто помешает мне войти в него ночью? Слабая мышь, у которой столько врагов, под прикрытием темноты бежит то туда, то сюда, куда ей вздумается. Она переходит из хижины бедняка во дворец царей. Чтобы наслаждаться жизнью, ей достаточно света звезд. Для чего же мне свет солнца? Таким размышлениям предавался я в окрестностях Дели. Это придало мне такую смелость, что с наступлением ночи я вошел в город. Я проник в него через Лахорские ворота. Сперва я миновал длинную пустынную улицу, вдоль которой слева и справа шли дома, окаймленные террасами и опирающиеся на своды, под которыми находились лавки торговцев. Тут и там мне встречались большие караван-сараи, крепко запертые, и большие базары и рынки, где царил глубочайший покой. Приближаясь к центру города, я пересек восхитительный квартал омров, застроенный дворцами и засаженный садами вдоль Гемны. Здесь все оглашалось звуками музыкальных инструментов и песнями баядерок, плясавших на берегу реки при свете факелов. Я приблизился к воротам одного из садов, чтобы насладиться столь сладостным зрелищем, но меня оттолкнули рабы, прогонявшие оттуда бедняков ударами палок. Удаляясь от квартала знати, я прошел мимо нескольких пагод моих единоверцев, где множество несчастных, распростершись на земле, проливали слезы. Я поспешил убежать при виде этих твердынь суеверия и страха. Далее пронзительные голоса мулл, возвещавших с высоты небес ночные часы, дали мне понять, что я нахожусь у подножия минарета какой-то мечети. Поблизости были фактории и шатры европейцев, и сторожа беспрестанно кричали: „Кабердар!“ — „Берегись!“ Затем я прошел мимо большого здания, в котором по доносившимся оттуда звону цепей и стонам я узнал тюрьму. Вскоре я услышал крики боли у большой больницы, откуда вывозили повозки, нагруженные трупами. По дороге мне встретились воры, бежавшие вдоль улиц, сторожевые патрули, гнавшиеся за ними, толпы нищих, которые, презрев удары бамбуковых палок, выпрашивали, стоя у дверей дворцов, остатки пиршеств, и повсюду женщины, открыто торговавшие собой, зарабатывая этим на жизнь. Наконец, после долгого пути, я вышел той же улицей на громадную площадь, окружавшую крепость, где живет Великий Могол. На ней были разбиты палатки раджей или набобов его стражи и их конников, отличавшихся друг от друга факелами, знаменами и длинными палками с хвостами тибетских коров на концах. Широкий ров, наполненный водой и уставленный орудиями, опоясывал и площадь, и крепость. Я рассматривал при свете сторожевых огней башни замка, подымавшиеся до облаков, и длинные стены, терявшиеся за горизонтом. Мне очень хотелось проникнуть туда, но большие кари, или бичи, развешанные на столбах, отняли у меня желание даже вступить на площадь. Я оставался на одном из ее концов, возле негров-рабов, позволивших мне отдохнуть подле огня, вокруг которого они сидели. Отсюда я с восхищением рассматривал императорский дворец и говорил себе: вот где живет счастливейший из людей! Повиноваться ему призывает столько религий! Ради его славы приезжает столько послов! Ради его сокровищниц истощается столько провинций! Ради удовлетворения его страстей странствует столько караванов, и ради его безопасности столько вооруженных людей бодрствует в безмолвии!
Меж тем как я рассуждал так, громкие крики радости разнеслись по всей площади, и я увидел, как прошло восемь верблюдов, украшенных флагами. Я узнал, что они несли головы мятежников, которые генералы Могола посылали ему из провинции Декан, где один из его сыновей, назначенный им губернатором, в течение трех лет вел против него войну. Немного погодя прискакал во весь опор курьер верхом на дромадере. Он прибыл, чтобы оповестить о потере одного пограничного индийского города вследствие измены кого-то из градоправителей, сдавшего его персидскому царю. Не успел этот курьер удалиться, как другой, посланный губернатором Бенгалии, принес известие, что европейцы, которым император ради процветания промышленности даровал фактории в устьях Ганга, выстроили там крепость и завладели судоходством по реке. Спустя несколько минут после прибытия этих двух курьеров из дворца вышел офицер во главе гвардейского отряда. Могол приказал ему отправиться в квартал омров и привести оттуда, заковав их в цепи, трех вельмож, обвинявшихся в единомыслии с врагами государства. По его приказанию был арестован накануне мулла, который в своих проповедях восхвалял персидского царя и открыто называл индийского императора неверным, потому что, нарушая закон Магомета, он пьет вино. Уверяли, что он приказал задушить и бросить в Гемну одну из своих жен и двух капитанов своей гвардии, уличенных в том, что они участвовали в восстании, поднятом его сыном. Пока я размышлял об этих печальных событиях, высокий огненный столб поднялся внезапно над кухнями гарема; столбы дыма смешались с облаками, и красный свет осветил башни крепости, ее рвы, площадь, минареты мечетей — все вплоть до самого горизонта. Тотчас же большие медные литавры и карны, или гобои, гвардейцев с ужасающим шумом забили тревогу. Эскадроны кавалерии рассыпались по городу, выбивая двери в соседних с дворцами домах и сильными ударами бичей принуждая людей бежать на пожар. Тут я на себе испытал, сколь соседство сильных мира сего опасно для людей маленьких. Великие мира сего подобны огню, который пожирает даже тех, кто его разжигает, если они слишком близко к нему подходят. Я хотел скрыться, но все улицы, ведущие от площади, были загромождены. Было бы невозможно выбраться, если бы милостью божьей та часть, где находился я, не оказалась занятой гаремом. Евнухи увозили оттуда жен на слонах, и это облегчило мне бегство, ибо, если повсюду стража ударами бичей принуждала людей спешить на помощь ко дворцу, слоны ударами хоботов отгоняли их оттуда. Так, преследуемый то одними, то другими, я выбрался из этого ужасного хаоса и при свете пожара достиг противоположного края города — предместья, где под кровлями лачуг, вдали от вельмож, простой народ мирно отдыхал от трудов своих. Там я впервые вздохнул свободно. Я сказал себе: вот я видел город, я видел обитель властителей народа. О, скольких властители, сами они лишь рабы! Даже в часы отдыха они остаются во власти страстей, тщеславия, суеверия и алчности. Им и во сне надо остерегаться подлых и презренных людишек, толпами которых они окружены: воров, нищих, куртизанок, поджигателей — вплоть до своих солдат, вельмож и священников. Каков же город днем, если он так тревожен ночью! Несчастия людей зреют на почве наслаждений. Какой же жалости заслуживает император, над которым тяготеет все это! Он должен опасаться внутренних и внешних войн, страшиться даже тех, кто является его утешением и защитой, — своих генералов, своей гвардии, своих мулл, своих жен и детей. Рвы его крепости не смогут рассеять призраков суеверия, и слоны его, столь хорошо обученные, не смогут отогнать от него черные заботы. А я — я ничего этого не боюсь! Ни один тиран не властен ни над моим телом, ни над моей душой. Я могу служить богу, как мне велит совесть, и мне нечего бояться никого из людей, разве только себя самого. Поистине парий менее несчастен, чем император! Тут слезы выступили у меня на глазах, и, упав на колени, я возблагодарил небо, которое, дабы научить меня переносить несчастия, показало мне горести еще более нестерпимые, нежели мои.
