Дожен не обращал внимания на травму Сэмьюэла. Тог знал, что никакого снисхождения не будет. Дорога не кончается, даже если ты сломал ногу; ничто не останавливается, ничто не изменяет свой нрав.

«Пусть все идет, — говаривал Дожен. — Пусть все идет, не зная поблажки. Отдай себя дню. Каждому дню. Живи так, как будто над твоей головой занесли меч, потому что это так».

Не только в метафорическом смысле. Ритуальный меч, который украл Сэмьюэл, был спрятан, и ему оставалось только надеяться, что Дожен об него не споткнется. Бывали дни, когда он не ходил в горы, но тогда ему все равно нужно было быть начеку, потому что Дожен мог нанести удар всюду. Предвидеть удар было не так уж трудно, за исключением тех моментов, когда судьба брала в свои руки мятущуюся энергию «шикие» и передавала этот сгусток Ей. Сэмьюэл постоянно вспоминал ее, белую материю, обволакивающую обнаженные ноги, то, как она пьет чай, изящно согнув ножку, подобно танцовщице; он вспоминал ее склоненную голову, сверкающие волосы, руку над блокнотом, нежную кожу шеи под скромным воротничком, и в эти минуты он не мог сосредоточиться, он терял «саншин», а вместе с этим годы тренировок и самодисциплины. Чтобы победить этот образ, он проводил ночные часы в безмолвии, стараясь подавить в себе желания, но все равно она, словно облако теплого воздуха, прокрадывалась в его разум. Он мог сидеть молча, уставившись в стену, ни о чем не думая, и именно из этого «ничего» рождался ее образ, изгиб спины, волосы, рассыпанные по обнаженным плечам, белоснежные округлости бедер…

Дожену он ничего не сказал. Они обсуждали политические проблемы, его контракты и планы. Даже когда Сэмьюэл не был уверен, что разделит Дожен с ним точку зрения, было приятно говорить и слушать, обсуждать возможности, предвидеть результаты — своего рода игра в го — бесчисленный набор комбинаций брлых и черных камешков на доске.

Слухи о контрреволюции возникали, прекращались и возникали вновь. У Сэмьюэла были вложения и с той, и с другой стороны; он следил за тем, как реформаторы и владельцы сахарных плантаций старались сделать все возможное, чтобы Жемчужная Гавань перешла к Соединенным Штатам, в то время как король хотел сохранить свое владычество.

Сэмьюэл следил за принятием Конституции после сентябрьских выборов, которая ограничила власть короля. Он видел, как люди жестикулируют, ликуют, слушал, как они кричат, каждый отстаивая свои деньги и власть. Сэмьюэл не сомневался, что именно реформаторам и их американским соратникам, в конце концов, удастся одержать победу.

Сэмьюэл знал, что такое власть, что такое борьба за нее. Он понимал, что такое страх. Видел смятение неглупого, искреннего, но слишком экстравагантного и беззаботного монарха. Став взрослым, Сэмьюэл часто сталкивался с амбициями бизнесменов, будь то на Западе, или на Востоке. Видел, как изумленные местные жители постепенно теряют землю, свое добро, втянутые в игру, правила которой разрабатывали более хладнокровные люди. Он понимал все это, а одобрял или относился критически, было неважно; главное, понимать, предвидеть, знать, как действовать.

Он создавал своё дело не ради денег или власти, не для того, чтобы завоевать место в парламенте, а для Кэй. Он не примкнул ни к одной стороне, но его намерение было ясным. Обеспечить будущее. Сохранить свое дело. Сохранить нейтралитет. Главное — взбираться наверх. Уйти от того, что было, стать чем-то новым: так на наковальне бесформенное железо превращается в отличную сталь.

Быть достойным того, что он хочет. Стать тем, кого она полюбит.

Его сердце — лезвие… Но есть трещина… Трещина…

Слабость тянула его в темноту, она была с ним годами, но никогда не давала о себе знать. И теперь слабость выкристаллизировалась, становилась сама собой. В нем было словно два полюса: с одной стороны — Кэй, честь и все остальное, с другой — эта темная, манящая темнота, которую он презирал, но страстно желал утонуть в ней.

Два года назад он купил четыре акра земли, чуть выше Нуани Велли. Он собирался строить там дом. В каждой комнате этого воображаемого здания он видел Кэй: вот она за пианино, вот обеденный стол, который он закажет для нее, просторная беседка (Кэй любит ветер), стойло для породистых лошадей. Он поговорил со строителями и заказал различные породы деревьев: тик, манкипод, пауловния. Сразу после сентябрьских выборов земля была расчищена и началось строительство.

Стоя посреди развороченной земли, глядя, как закладывается новый дом, он только слегка опирался на трость. Теперь отсюда можно было видеть океан, после того, как исчезли густые заросли. Он подумал о том, как назвать это место. Может быть, — Халли Кэй — морской дом? Но решил, что это слишком прямолинейно. Она советовала ему не торопиться, и здесь он ей доверял.

Он вспомнил ее лицо, ее шею, гибкие руки.

Он посмотрел за горизонт.

«Забудь, — сказал он себе, — забудь».

Далеко внизу, там, где кончался остров, кончался город, где уже не было шпилей церквей и блестящих крыш, обрамленных густой зеленью, — там начинался прилив, заливающий рифы и прибрежный песок.

Он вновь задумывался о названии, осознав, что был слишком бесхитростным, когда дал своей компании название «Кэй-па», соединив вместе два гавайских слова, которые обозначали воду, поднимающуюся высоко во время прилива; Дожен научил стремиться к многозначности.

Кэй никогда бы не уловила этого «водяного» смысла, он точно знал, никогда. И даже вряд ли бы заметила свое имя в этом названии.

Он должен быть более прямолинеен с ней. Она — сама честность и откровенность; именно он скрывает свои чувства, что и является препятствием. Возможно, он должен назвать дом Халли Кэй, в конце концов. Возможно, он должен пойти к Кэй и спросить ее прямо, какие названия ей бы понравились.

«Каким именем мне назвать дом, который я строю для тебя, Кэй? И кстати, ты не согласишься стать моей женой?»

Он видел, как солнце садится в океан в блеске оранжевого и зеленого. Ему было даже трудно думать о Кэй, он словно видел ее: мягкие, разлетающиеся на ветру волосы, чувствовал аромат ее тела, который примешивался к запаху омытой дождем земли… Черт ее побери, черт побери его, пошли ему слепоту, глухоту, пусть исчезнет видение! Будь Дожен здесь, он бы мог его убить уже десять раз. Даже злой ребенок мог бы убить его зеленым кокосовым орехом.

Прилив нарастал — медленная и упорная сила, которую ничто не может остановить. «Кэй-па» — вода, омывающая землю.

Он назвал дом по-английски «Вздымающееся море». Сэмьюэл не понял самого себя, чувствуя только, что поступил не совсем верно.

Леда была горожанкой. Единственное ее впечатление о сельской местности Сассекса — это экскурсия в Кью Гар-денс в возрасте одиннадцати лет. А потому Вестпарк бесконечно восхищал ее: красивые старые дома в георгианском стиле, огромные и уютные, со множеством деревьев, пышно растущих в помещениях, странные коллекции всевозможных вещей — чучела муравьедов, засушенные листья, стеклянные витрины с тысячами раковин, насекомых и камней, фотографии, кувшины и банки с предметами, которые трудно даже определить. А парк! Лорд Роберт объяснил, что ягуары не разгуливают на свободе, и поэтому Леда, хотя и с опаской, но и с восторгом гуляла по парку, дышала свежим деревенским воздухом, каждое утро из окна любовалась лужайками и деревьями, доходящими до отдаленных холмов.

В конце садов находился странный дом — маленькое восьмиугольное сооружение, покрытое штукатуркой, овитое виноградными лозами алого осеннего цвета и наполовину скрытое за самшитовой изгородью. Отыскав кладовую за кухнями, Леда и Кэй облюбовали ее, выбросив прочь пыльные старые воронки и вазы для лавандового масла, выскоблив длинные скамьи и столы под окном, они приспособили все для своей цели. А цель состояла в том, чтобы приготовить особое вишневое бренди по рецепту мисс Миртл.

В августе, когда они приехали впервые в Вестпарк, фруктовые сады были полны мелкими вишнями, называемыми «черный бренди». Воспоминания Леды о напитке и ее восторженные описания всей процедуры наполнения кувшинов и необыкновенно вкусного вина к Рождеству зажгли в леди Кэй желание действовать. Несмотря ни на что, они должны собрать ягоды и сделать вишневое бренди к празднику своими собственными руками.