И в день похорон члены ее оставались мягкими и мне даже показалось, что щеки и губы у ней порозовели. Не было ли это вызвано влиянием света яркого солнца сквозь разноцветные стекла витражей капеллы?

На похоронах было много народу. После погребения, как полагается, было, как принято в наших краях, большое угощение как в замке, так и в людских. Когда прислуга подняла рюмки «за упокой графини», некоторые начали шуметь и выражать неудовольствие по адресу старого американца. Он ни разу не пришел поклониться покойнице. И утром, на выносе тела, его также никто не видел. Напротив, многие заметили, что дверь и окно сторожки были плотно заперты. Под влиянием вина посыпались упреки, а затем и угрозы в адрес американца.

Смельчаки тут же решили проучить его. Толпа под предводительством крикунов направилась в сад к сторожке. Американец, по обыкновению, сидел на крылечке. С ругательствами, потрясая кулаками, толпа окружила его.

Он вскочил, глаза его злобно загорелись, и, прежде чем наступающие опомнились, он заскочил в сторожку и захлопнул дверь.

— А так-то ты, иноземная морда, — вскричал молодой конюх Герман. Он вскочил на крылечко и могучим ударом ноги вышиб дверь.

Ворвались в сторожку, но она была пуста. Даже искать было негде, так как в единственной комнате только и было, что кровать, стол и два стула.

— Наваждение, — сказал Герман, пугливо оглядываясь.

Всем стало жутко. Все так и шарахнулись от сторожки. Выбитую дверь поставили на место и молча один за другим выбрались из сада.

В людской шум возобновился.

Обсуждали вопрос, куда мог деться старик. Предположениям и догадкам не было конца. Многие заметили, что комната в сторожке имела нежилой вид. Стол и стулья в ней были покрыты толстым слоем пыли, кровать не тронута. Где-же жил американец, и как, и куда он потом исчез?

И опять слово «наваждение» раздалось в толпе. Чем больше говорили, промачивая в то же время горло вином и пивом, тем запутаннее становился вопрос. И скоро слово «оборотень» пошло Гулять из уст в уста.

Прошла неделя. Отец твой почти безвыходно находился в склепе, часто даже в часы обеда не выходил оттуда. Смертность же как в замке, так и в окрестностях прекратилась.

Дверь сторожки стояла по-прежнему прислоненной — видимо, жилец ее назад не явился.

Из города поступило какое-то заявление, и отец твой должен был, хочешь не хочешь, уехать туда дня на три, на четыре.

На другой день после его отъезда снова разразилась беда. После опросов дело выяснилось в таком виде: после людского завтрака кучер прилег на солнышко отдохнуть и приказал конюху Герману напоить и почистить лошадей.

К обеду конюх не пришел в людскую, на это не обратили внимания. К концу обеда одна из служанок сказала, что, проходя мимо конюшен, слышала топот и ржание лошадей.

— Чего он там балует, черт, — проворчал кучер и пошел в конюшню.

Вскоре оттуда раздался его крик: «Помогите, помогите». Слуги бросились в конюшню. Во втором стойле, с краю, стоял кучер с бичом в руках, а в ногах его, ничком, лежал Герман.

Кучер рассказал, что, придя в конюшню, он увидел, что Герман развалился на куче соломы и спит.

— Ну я его и вдарил, а он упал мне в ноги да, кажись, мертвый!

Германа вынесли.

С приходом людей лошади успокоились: только та, в стойле которой нашли покойника, дрожала всеми членами, точно от сильного испуга..

Позвали меня. Я тотчас отворотил ворот рубашки и осмотрел шею. Красные свежие ранки были налицо! В том, что Герман был мертв, я был уверен; но ради успокоения прислуги проделал все манипуляции по искусственному дыханию и приведению его в чувство. Затем я приказал раздеть его и внимательно осмотрел труп. Ничего. Атлетические формы Геркулеса! Так как никто не заявлял претензий — я сделал вскрытие трупа.

Прежние мои наблюдения подтвердились: крови у здоровенного Геркулеса было очень мало. Не успел я покончить возню с мертвецом, как из деревни пришла весть, что и там опять неблагополучно.

Умерла девочка, пасшая стадо гусей. Мать принесла ей обедать и нашла ее лежащей под кустом уже без признаков жизни. Тут в определении смерти не сомневались, так как мать ясно видела на груди ребенка зеленую змею. При криках матери гадина быстро исчезла в кустах.

Все-таки я пошел взглянуть на покойницу под благовидным предлогом помочь семье деньгами.

Покойница, уже убранная, лежала на столе. Выслав мать, я быстро откинул шейную косынку и приподнял голову.

Зловещие ранки были на детской шейке!

Ужас холодной дрожью прошел по моей спине… Не схожу ли я с ума?! Или это и впрямь «наваждение»!

Всю ночь я проходил из угла в угол. Сон и аппетит меня оставили. При звуке шагов или голосов я ждал известия о новой беде…

И она не замедлила объявиться. Умер мальчишка-поваренок. Его послали в сад за яблоками, да назад не дождались…

И опять я проделал с трупом все, что полагалось, проделал, как манекен, видя только одни ранки на шее.

Наконец вернулся твой отец. Ему рассказали о случившемся; но он, к моему удивлению, отнесся ко всему совершенно холодно и безразлично. Тогда я осторожно ему рассказал мои наблюдения о роковых ранках на шее покойников. Он только проронил:

— А, такие же, как у покойницы жены… — и ушел на свое дежурство в склеп.

Я опять остался один перед ужасной загадкой.

Вероятно, я недолго бы выдержал, но, на мое счастье, вернулся Пстро, хотя ранее и предполагалось, что он останется с тобою в Нюрнберге. За недолгое время отсутствия он сильно постарел с виду, а еще больше переменился нравственно: из веселого и добродушного балагура он стал угрюм и нелюдим.

В людской ему рассказали про все наши злоключения и радостно прибавили, что американец исчез и что он был совсем и не американец, а оборотень. Один говорил, что видел собственными глазами, как старик исчез перед дверью склепа, а двери и не открывались. Другой тоже собственными глазами видел, как американец, как летучая мышь, полз по отвесной скале, а третий уверял, что на его глазах на месте американца сидела черная кошка.

Были такие, что видели дракона. Только тут возник спор. По мнению одних, у дракона хвост, по мнению других — большие уши; кто говорил, что это змея, кто, что это птица. И после многих споров и криков решили:

— Дракон так дракон и есть!..

Петро обозвал всех дураками, ушел в свою комнату.

На другое утро Петро долго разговаривал с твоим отцом, о чем — никто не знает. Только после разговора он вышел из кабинета, кликнул двух рабочих и именем графа приказал разбирать сторожку американца. Люди повиновались неохотно.

Сняли крышу и начали разбирать стены. При ярком дневном свете еще яснее выступило, что сторожка была необитаема. Скоро от сторожки остались небольшая печь и труба. Доски и бревна, достаточно еще крепкие, Петро распорядился пилить на дрова и укладывать на телеги.

Печь и трубу он приказал каменщику ломать, не жалея кирпича. Когда повалили трубы, мы с твоим отцом стояли в дверях склепа.

Из трубы вылетела большая черная летучая мышь и метнулась к нам. Я замахнулся палкой, тогда она, круто повернув, исчезла за стеной замка.

— Ишь, паскуда, гнездо завела, — проворчал каменщик.

Теперь мне стало ясно, откуда взялась черная летучая мышь на груди твоей матери в день ее смерти. Всем известно, что летучие мыши любят садиться на белое; вот ее и привлекло белое платье покойницы.

А что мышь была черная, а не серая, как обыкновенно, и что бросилось мне тогда же в глаза, объяснялось теперь тем, что она пачкалась об сажу в трубе.

Телеги с дровами Петро отправил в церковный двор для отопления церкви, как дар от графа. Кирпич вывезли далеко в поле.

Площадку Петро сам вычистил и сровнял, ходя как-то по кругу и все что-то шепча.

На другой день из деревни привезли большой крест, сделанный из осины, конец его был заострен колом.

Крест вколотили посредине площадки. Петро кругом старательно разбил цветник, но, к удивлению и смеху слуг, засадил его чесноком.