Молитвенно сложа руки, он смиренно обратился к взволнованной красавице:

— Не успокоит ли душу дочери моей исповедь перед всевышним?

— О, конечно, отец мой! Только искреннее общение со всевышним может облегчить мою душу.

— Так облегчите ее словами искренности, дочь моя. Каждое из них будет услышано им, и только им!

Дальше все было выполнено по ритуалам папийской церкви. Духовник, олицетворяя всевышнего, скрылся за дорогим пологом исповедальни, выделенной в богатой часовне замка.

Магдия, преклонив колена и не видя никого вокруг, поведала «небесам» все, что так взволновало ее в рассказах приезжего профессора, начиная с «Системы Соперника» и кончая апокалиптическим предупреждением о возможном конце света от применения какого-то стихийного оружия, а вовсе не так, как сказано в Гиблии. Но все должно остаться великой тайной, чтобы не повредить профессору.

Духовник нашел слова утешения, произнеся их из-за полога:

— Будьте покойны, дочь моя. Тайна исповеди нерушима, как сама вера во всевышнего. Да вознаградит он вас за сердечную доброту к малознакомому приезжему. И да коснется человеческое счастье великознатного дома вашего.

Магдия поцеловала руку, протянутую ей сквозь драпировку, отделявшую ее от духовного отца.

Тот, преобразившись в благоговейного графского священника, вышел из исповедальни в часовню.

Магдия почувствовала облегчение, видя в том дар всевышнего.

В сводчатом университетском подвале слуги СС увещевания вздернули на дыбу приезжего профессора. Едко дымили и потрескивали факелы.

Главный увещеватель, тучный отец Доброкожий, с кряхтеньем протиснулся на свое место за столом, морщась от приступа печени. Опять эти монастырские обжоры подали сегодня к обеду слишком жирные блюда. Озлобленный, он приказал Гаранту откровенности:

— Крепче тяни за ноги и повыше вздергивай этого заморского толстяка, наверняка любителя жирных блюд. А ты, писец, записывай все, что промеж стонов услышишь, — прикрикнул он своим тонким голосом на горбатого писца, ненавидя того за его шибкую грамотность, помогшую ему выбиться из послушников.

Поудобнее усевшись, положив локти на стол, он грозно начал, срываясь на фальцет:

— Раб смердящий Крылий, осмелившийся облачиться в монашеское одеяние, ответствуй перед всевышним в лице слуги его, допрашивающего тебя. Стоит ли созданная им Землия в сердце мира? Движется ли солнце по священному кругу, ежедневно всходя и заходя? Или ты по дьявольскому наущению утверждаешь, будто подчиненное воле всевышнего светило недвижно, как разбитое параличом, а святая Землия наша непристойно крутится волчком?

— Я только начал, — морщась от боли, произнес Крылий, — знакомить своих студентов с истинами Природы, с законами перемещения небесных тел… — И с трудом добавил: — Каковое следует рассматривать как перемещение относительное.

— Относить тебя в камеру еще рано! — крикнул Доброкожий. — Сначала признаешься. А ну-ка, брат Гарант откровенности, похрусти-ка его косточками. Язык-то без костей у него, авось развяжется.

Нестерпимая боль пронзила тело Крылова.

— Теперь признайся, смерд Крылий, что на твоем чужеземном языке означает «относительность» — «одно сито нес», небось ДЬЯВОЛУ? Так?

— Отнюдь нет, — прохрипел Крылов. — Относительность — это точка зрения на взаимные перемещения. — И он умолк, так и не застонав, как от него ждали.

Писец старательно выписывал в протоколе дознания под пыткой несусветную ересь, будто бы когда карета проезжает мимо дворца, то возница вправе считать себя неподвижным, а перемещающимся мимо него дворец. И будто точно так же можно счесть неподвижным, подобно карете, и солнце, а движущейся, как дворец, Землию.

Ничего не поняв ни в прерывающихся словах истязуемого, ни в прилежной записи его «признаний» и ничего не добившись больше от заморского профессора, его подвергли по указанию Доброкожия и другим способам «увещевания».

Из истории печальных лет своей планеты Крылов знал, что изуверства эти не канут вместе со средневековьем, а перекочуют в века расцвета человеческой цивилизации, когда люди в опьянении ненависти и борьбы за власть будут применять — и без монашеских одеяний — позорные истязания безоружных своих жертв.

Прижигая каленым железом, его спрашивали:

— Говори, сын Мрака, когда ты виделся в аду с Сатаной? Когда он послал тебя сюда? В каком адском заговоре участвовал?

Скрипя зубами, Крылов четко произнес:

— Меня послал сюда Великопастырь всех времен и народов И Скалий, который едва ли потерпит ваше сравнение его с Сатаной.

— Что?! — взвизгнул Доброкожий. — Угрожать? Он еще осмеливается вспоминать святое имя наместника всевышнего на Землии. Вырывайте ему ногти! — И опять не дождались мучители криков боли своей жертвы.

Отец Доброкожий мудро решил:

— Должно быть, не человек перед нами, а давний мертвец, засланный из ада и ничего не чувствующий, — но все же продолжал допрос: — Ответствуй, труп смердящий, признайся, что лгал ты про последний день Землии, хотя в святой Гиблии не так сказано, как ты злонамеренно вещал!

— Конец света может быть различным, — сказал Крылов, бессильно откидываясь на спинку стула, к которому был привязан. — Но вызвать конец этот могут столь же неразумные, как и вы, люди прискорбным использованием оружия стихийной силы.

Впервые в истории «увещевательных дознаний» истязатель, содрогаясь от страха перед необъяснимым мужеством своей жертвы, старался теперь добиться не признаний, а отказа от них истязуемого.

— Повтори трижды, что не может быть конца света из-за ратного оружия! Не мог никто прилететь на Землию со звездного неба! Откажись от ереси! Трижды отрекись! Молчишь сатанински?

Обо всем этом Крылов говорил только графине Бредлянской. Испытывая непереносимые страдания, он все же не хотел поверить, что находится здесь по ее доносу.

Церковный суд при монастыре, к которому примыкал университет, признал лжемонаха Крылия, виновного в ереси, подлежащим сожжению на костре.

Однако суеверно боявшийся бесчувственного мертвеца Доброкожий подсказал святым судьям принять хитроумное решение о том, что из-за тяжести задуманных Крылием злодеяний сожжению он подлежит в Ромуле на площади Цветения, где предавались огню особо опасные преступники веры, куда его и надлежало препроводить.

Когда графиня Бредлянская, напрасно послав в университет карету за ясномыслящим профессором, узнала, что тот в когтях СС увещевания и после жестоких пыток приговорен к сожжению в Ромуле, она вызвала своего духовника.

Ксент Безликий, молитвенно сложа руки, смиренно вошел в зал приемов, где среди пышного убранства его встретила разгневанная графиня.

Пылая внутренним огнем, который словно вырывался из расширенных от негодования зеленоватых глаз, она остановилась перед духовником.

— Скажите, пресвятец, прочел ли профессор Крылий хоть одну лекцию в университете?

— О, благословенная дочь моя. Всевышний предупредил слуг СС увещевания, и они ожидали прозвучавшую с университетской кафедры крамолу. Будем надеяться, что молодые люди не потеряли рассудка от выслушанных еретических слов чужестранца, вскоре же обезвреженного служителями господними.

— Значит, те ожидали эти слова? — грозно переспросила графиня.

— Всевышний просветил их, — скромно ответил ксент.

— А займутся ли слуги увещевания ксентом, нарушившим тайну исповеди?

— С нами всевышний, дочь моя графиня! — испуганно произнес священник. — Громы небесные поразили бы такого вероотступника.

— А не слышатся ли вам, лжесвятец, такие раскаты под сводами этого зала?