— Двери церкви открыты для любого молящегося, — ответил птипапий, отводя глаза в сторону. Дордий, вскочив, поднял руку.

— Не спешите, пресвятец наш, я должен вручить вам задаток в знак того, что ради Великопастыря И Скалия щажу ваших отрекшихся от мира стриженых олухов. Примите в знак моей щедрости тело еще живого вашего монашка, который, не будучи мужчиной, как сущая баба, не выдержал будней нашей солдатской жизни. Может быть, он тоже нуждается в «святом прощении», не оказав нам сопротивления, но вряд ли у него найдется, чем заплатить за отпущение грехов.

Дордий нагло насмехался над птипапием, стараясь скрыть собственный страх за свою душу, которую еще предстоит выкупить.

Пока Дордий разглагольствовал перед каретой прелата, солдаты волокли по пыли скрюченного монаха Мартия.

Птипапий Пифий потеснился в карете, чтобы сведенное судорогой тело молодого человека водрузилось рядом с ним, и приказал ехать не в Орлан, где его ждали, а обратно в монастырь.

Карета скрылась в поднятой ее колесами пыли, а главарь насильников вернулся во двор старосты, приказав рассортировать награбленное со всего села, выделив немалую часть богатств для предстоящей оплаты «святого прощения».

Он рассчитывал получить его в ближайшие же дни, облегчив тем сердце и укрепив волю «безгрешного» воителя. Но война подобна извилистому бурному потоку. И Дордию под натиском бешеной волны подоспевших к пылающему селу войск из-под Орлана пришлось отступить, унося награбленное. И в монастырь к Пифию он смог явиться только через сорок два дня.

Сорок дней пролежал потрясенный Мартий в отведенной ему монастырской келье. Братья-добреиты выхаживали его, и сам настоятель по утрам навещал новообращенного и беседовал с ним.

Мартий уже не был прежним простоватым парнем, способным, растрогавшись после выпивки, постричься в монахи. Пережитое им потрясение, ужас увиденного, долгие дни болезни в одинокой келье и жгучие, горестные мысли переродили его. И потому, когда однажды настоятель навестил его, он, силясь приподняться на ложе и словно видя пылающий отчий дом с трупами родителей у крыльца, сказал:

— Не судороги и нестерпимая боль в теле мучают меня, иные муки терзают мой ум и сердце.

— Говори, сын мой, облегчи свою душу.

— Разве может разбойник, именующий себя королем, купить себе прощение за поджоги и пролитую кровь, за преступное попрание заветов божественного Добрия, мученически принявшего смерть от людей полторы тысячи лет назад?

— Сын мой, — мягко отвечал настоятель, — ты начитан, не лишен ума, но молод и неискушен. То зло, которое кажется неизмеримым в тихое время труда, не выглядит таковым во время безжалостных войн. Война, как перст всевышнего, карает смертных за неискупленные ими грехи.

— А разве несмышленые дети, сгорая вместе с родителями в подожженных домах, виновны перед всевышним?

Птипапий вздохнул.

— Ты думаешь, что пожары в родном твоем селе — дело рук злобных воинов короля Дордия IV? А кто виновен в извержении вулкана, когда клокочущая лава и горячий пепел губят города и села вместе со злодеями и праведниками? Знай, сын мой, все свершается на Землии по воле всевышнего, и без него ни один волос не падет с головы.

— А если падают не волосы, а головы? И не от разгула стихий в горах или океанах, а по злобной воле человека, оказавшегося хуже зверя? Кто тогда вправе простить его?

— Милость всевышнего равна его всемогуществу. И право оказывать ее передается им своему наместнику на Землии, святому папию, а тот, в свою очередь, чтобы распространить милость всепрощающего на всю грешную Землию, поручает святое дело прощения слугам своим, птипапиям.

— А если кто-либо из безвинно убитых и замученных восстанет из небытия перед таким вольнопрощающим прелатом и воскликнет, что тот лжец, прислужник сатаны в личине святости, жадно торгующий милостью всевышнего?

— Остановись, сын мой, святые устои добриянской религии не могут быть поколеблены. Ты тревожишь мою душу, которая должна быть крепкой, как скала, чему учит нас сам папий И Скалий… — Пифий покинул келью больного в полном смятении, его терзали сомнения, недостойные его высокого сана. Ужели Мартий, по внушению всевышнего, пробуждает в нем его же собственные тайные и опасные мысли? И Пифий бросился на колени и клал земные поклоны, пока силы не оставили его.

На сорок второй день после набега тритцев на село Лютого Мартий из своей кельи услышал шум в монастырском дворе, ржание лошадей, грубые голоса, чужую речь. Кто-то важный приехал со свитой.

Когда все смолкло, Пифий не пришел к Мартию, а вызвал его к себе, поскольку тот уже ходил. Мартий подумал об отеческом отношении к нему настоятеля. Ведь высказывания инока вполне могли привести его в когти слуг СС увещевания папийской церкви. Волнение овладело им. Будет ли он тверд? Мог ли Пифий выдать его?

Пифий бессильно полулежал в кресле.

— Сын мой, тяжкий недуг, который может сравниться лишь с тяжким только что выполненным мной долгом, сковал меня. А я обязан немедленно ехать в Ромул, чтобы там в Святикане отчитаться перед папием за дарованные святые прощения, а потом с облегченной совестью принять участие в религиозном диспуте как раз на тему нашей последней беседы.

— О святом прощении? — живо спросил Мартий.

— О милосердии всевышнего, дарующего прощение. К несчастью, сердце мое не выдержало испытаний, я не могу передвигаться без посторонней помощи и потому выбираю тебя своим сыном-наперсником, на кого могу опереться не только рукой, но и мыслью.

— Отец наш, не знаю, чем заслужил я такое доверие! — воскликнул растроганный инок.

— Перенесенным страданием и дерзостью ума, сын мой. Объявляю тебе, что ты поедешь со мной в Ромул, став мне опорой во всем.

Мартий опустился на колено и поцеловал руку Пифию.

— Готов служить вам телом и душой.

На следующий день подаренная папием И Скалием карета с упряжкой в восемь беломастных лошадей цугом ждала птипапия с иноком.

Кучер Кладий, из Святикана, оказался знатоком дальней и быстрой езды. Он запряг в карету лишь четверку коней, а вторую четверку повел на поводу за каретой, чтобы сменять уставшую упряжку.

Кучерская выдумка сказалась в пути. Карета птипапия неслась так, что конные тритцы едва поспевали за ней. Дордий, только что посетив монастырь, оставил их для охраны кареты с предназначенными Святикану богатствами, дабы его войска случаем не ограбили ее.

В пути Пифий и Мартий беседовали.

— Болезни, голод, войны, жажда благ, власть насилия и произвола — все это порождено стремлением к выгоде, что омрачает души человеческие, — с грустью говорил мудрый старец.

— Потому-то одни люди стремятся заставить других работать на себя, — отозвался Мартий.

За окнами кареты до самого горизонта раскинулись возделанные поля с согнутыми фигурками земледельцев на них.

— Чувствую, сын мой, что ты, отрекшись от мира, стал иным. Да, все эти люди обрабатывают чужие поля.

— Не значит ли это, отец наш, что основа зла — собственность на землю и рудники, на корабли и мастерские?

— Дерзкие вопросы задаешь ты, сын мой! Не нам с тобой менять уклад, испокон веков на Землии существующий, предписанный всевышним, как утверждает наша религия.

— Отец наш, доверьтесь мне. Какие опасности ждут вас на предстоящем диспуте, где будет сам папий И Скалий?

Пифий опустил голову.

— Сердце велит мне открыть тебе, что знаю сам. После внезапной кончины от огня в желудке предыдущего папия на место главы папийской церкви надлежало избрать достойнейшего из числа высших священнослужителей. Для этой цели сто птипапиев из многих стран были вызваны в Ромул, и каждый из них уединился в отдельной келье, где ежедневно получал по кружке воды и ни крошки пищи. Не общаясь друг с другом, они обязаны были запиской, переданной через щель в двери, назвать имя нового наместника всевышнего на Землии! На этот раз избирающим пришлось поститься двадцать дней, ибо названные ими имена были столь различны, что ни одно из них не повторялось пятьдесят один раз, как того требовал священный устав. Приходилось, испытывая муки голода, вписывать в записки все новые и новые имена. Но всевышний никак не хотел надоумить пятьдесят одного из своих верных слуг назвать угодного ему святого. Впрочем, один из них не менял сразу названного им имени, своего собственного.