- Молчите! – я несколько раз глубоко вздохнул и бессильно сжал кулаки.
Они были правы – моя горячность могла усложнить наше и без того нелегкое положение.
«Нужно думать головой, а не тем, что ниже», - часто повторял мне граф.
- Простите, - я подал руку Домиану. – Я все понял, я постараюсь не шуметь. Вы можете определить, где сейчас монсеньор?
- Попробую.
Домиан закрыл глаза и медленно, словно пробуя на ощупь каждый сантиметр воздуха, вытянул вперед левую руку.
- Я не совсем уверен, но, кажется, это здесь.
Кончиком пальца он аккуратно коснулся дверного замка – тот тихонько щелкнул, и дверь отворилась.
Да, на этот раз мы не ошиблись.
Первое, что бросалось в глаза в полумраке подвала – белоснежная фигура, растянутая, распятая на металлических брусьях в центре комнаты.
- Господи, - тихо прошептал Домиан.
Женщины побледнели, прижав руки к груди.
Нет, мы не бросились вперед, мы замерли у дверей, чувствуя, как слабеют ноги и то телу пробегает предательская дрожь. Ах, как права была Мари!.. К этому действительно невозможно привыкнуть – к его красоте. Она била наотмашь и в самое сердце. Она пронзала, пленяла и вынимала душу. Хотелось одновременно, и опуститься на колени в самой чистой, самой трепетной душеспасительной молитве, и в то же время безумно, до боли, до умопомрачения хотелось другого – прикасаться, ласкать, нежить и нежиться…
Я сделал шаг вперед на негнущихся дрожащих ногах. Неужели прошло только два дня, как я прикасался к нему?.. Домиан что-то шептал. Горячее дыхание Мадлен обжигало мне затылок.
…Небрежно наброшенный сверху плащ скрывал его сияющую наготу, но она все равно, словно отражение в волшебном зеркале, угадывалась и проступала сквозь мягкие складки материи.
Его хрустально отточенные запястья и лодыжки были схвачены кандалами, а чуть повыше, в локтях и коленях еще и прикручены ремнями. Ах, до чего же они его боялись!.. Боялись даже сейчас – далекого, чужого, неподвижного, никогда и никому до конца не принадлежащего.
Еще шаг – и я наклонился над ним.
Хрустальная чаша его запрокинутого лица бледной звездой сияла в темноте. На плотно сомкнутых ресницах трепетала звездная пыль чужих галактик, а губы, трепетно-чувственный изгиб которых вводил в соблазн святых, словно хранили на себе следы неземной пыльцы неземных цветов. Длинные черные волосы тяжелыми волнами струились на пол – безумно хотелось окунуть в них руки по самые локти, хотелось умыться в них и пить из них горячую силу чужого желания. Нежный аромат сирени витал в воздухе – кажется, им был пропитан каждый дюйм комнаты.
Я почувствовал, что уплываю – я искренне забыл, зачем я здесь нахожусь. Остальные, по-видимому, тоже. Женщины буквально перестали дышать.
Внезапно раздавшийся за нашей спиной громкий металлический лязг вывел нас из оцепенения.
Обернувшись, мы увидели отца Афрания. Он стоял на пороге со свечой в руке, вперив неподвижно-восхищенный взгляд, ненавидящий и обожающий, в распростертое тело магистра.
Нас он не видел, но Домиан на всякий случай резко дернул меня за руку, и мы отступили к стене в темноту.
- Ну, вот мы и встретились, Шелдон Монсегюр, - хрипло прошептал отец Афраний, медленно, кругами подходя к распятому по форме звезды монсеньору ( так римляне распинали когда-то на крестах непокорных рабов и так много позже евангелисты распяли своего бога).
Кардинал поставил свечу у изголовья и наклонился над своим давним и бесконечно любимым врагом.
- Говорят, что ты – бог, Монсегюр. Наверное, это грех – желать бога. А может быть и нет. Я ничего не понял в этой вашей новой религии – я видел только тебя и думал лишь о тебе. Ну, а грех – пусть, ради обладания тобой мне не жаль своей бессмертной души.
Он быстро скинул сутану и, мгновение помедлив… Нет, он не сорвал с монсеньора плащ – видимо, побоялся ослепнуть от его неземного сияния. Он просто наклонился, запустил под плащ руки, приговаривая, шепча, как молитву у алтаря: «Совершенный, совершенный, совершенный…»
Дальнейшее я помню плохо. Внезапно перед глазами у меня поплыл туман, а в висках забилась, запульсировала кровь так сильно и громко, что, казалось, я вот-вот оглохну или же у меня прямо сейчас разорвется сердце, а потом… Потом я, словно бы издалека, увидел себя стоящим над поверженным телом кардинала с обрывком железной цепи в руках. Отец Афраний неподвижно лежал у моих ног – его голова превратилась в кровавое месиво.
- Вы убили его, - сказал Домиан, потирая ушибленную скулу. – Я хотел вас удержать, но вы…
- Черт! – я бросил цепь. – Сам не знаю, как это вышло. Хотя, честно говоря, этот мерзавец получил по заслугам.
- Нельзя было убивать его сейчас! – Зингарелла подошла к дверям и прислушалась. – Убийство влечет за собой очень сильный выброс энергии. Если Ванда почувствует, она сразу же поймет, где мы и чем занимаемся.
- Нужно спешить, г-н Горуа, - тут же подхватила Мадлен. - Попытайтесь разбудить монсеньора, а мы покараулим, чтобы вам никто не помешал.
Переступив через труп кардинала, я подошел к графу.
«Прекрасный мой, - мысленно прошептал я, осторожно касаясь ладонью его прохладной мраморно-бледной щеки. – Вернитесь ко мне, я так соскучился…»
- Поспешите! – негромко крикнул Домиан. – Делайте то, что сказала вам Эрика.
Я вынул из кармана кусочек глины и, опустив прикрывающий магистра плащ до пояса, приложил глину к слабо мерцающей на его груди звезде.
Домиан было отвернулся, но через мгновение подошел и стал рядом.
- Ну, чего вы ждете? – голос его прозвучал низко и хрипло. - Ласкайте его, говорите ему, как вы его любите, умоляйте его вернуться – он должен вас почувствовать. Он должен вас услышать.
Осторожно, почти не дыша, я положил руки на грудь графа. И – тут же позабыл обо всем на свете. Я забыл о стоящем рядом Домиане, о смущенно замерших у двери женщинах, забыл о еще теплом трупе на полу и о поединке герцога и Дрие. Я забыл даже о Ванде, и о всех этих, черт бы их забрал, Всемогущих!.. Я видел только монсеньора, я чувствовал только монсеньора – прекрасного, родного, беспомощного и – всесильного. И еще - безумно и бесконечно любимого.
И я стал целовать бледный жемчуг его лица, его губы, грудь и шею. Его кожа была гладкой и прохладной, словно трепещущее на ветру шелковое покрывало, но где-то там, в глубине, в нежных бусинах-узелках его вен и артерий угадывался, чувствовался огонь и жар – обжигающий, неистовый, неукротимый.
- Вернитесь, умоляю! – шептал я, плача от переполнявших меня нежности и отчаяния.
Где-то за стеной раздался шум, крики и топот десятков ног.
- В крепости тревога! – приложив палец к бледным губам, прошептала Зингарелла. – Кажется, они что-то почувствовали. У нас всего несколько минут – поспешите, Горуа.
Слезы отчаяния хлынули из моих глаз неудержимой волной. Неужели ничего не получится? Неужели мы все напрасно погибнем, а монсеньор… Боже мой, что будет с монсеньором?!
Я прижал к груди его прекрасную голову и зашептал быстро и горячо:
- Вы нужны нам, Александр. Вспомните: ведь вы же дали клятву защищать нас, людей, вы – бог-император этого мира!.. И вот сейчас мы, четверо, нуждаемся в вашей силе, нуждаемся в вашей защите. Спасите нас, спасите себя. Хотя бы ради какого-то там Шекспира!..
- Ну, если только ради Шекспира, - неожиданно прошелестел над ухом его голос, словно одна из нот внеземной симфонии. – Не нужно плакать, mon chere, иначе вы меня просто утопите.
- Александр! – со вздохом выпустив его из объятий, я почти без сил опустился на пол у его ложа.
- Монсеньор!! – забыв обо всем на свете, обе женщины и Домиан бросились к нам.
Мгновение – и их трепещущие губы с жаркими поцелуями приникли к его рукам.
- Тише, тише, дамы и господа. Мы не в церкви, да и я мало смахиваю на Христа, - улыбнулся он, пытаясь сесть, но мешали цепи. – Что за черт! – он легонько повел руками, он согнул ноги в коленях, и в ту же минуту ремни и оковы лопнули и порвались, словно паутинка.
