- Холодно, mon chere? – тихонько спросил он. – Закрыть окно?

- Нет-нет, не вставайте! – я порывисто и крепко прижал его к себе так, что мои губы оказались на волосок от тайны его губ, и прошептал, жадно вдыхая его дыхание:

- Не бросайте меня, Александр!

Он задрожал – внезапно и сильно, словно моя дрожь передалась ему. В глазах его, расколов чарующую черноту его вишен-зрачков, вспыхнули ледяные осколки боли.

- Что за глупости вы говорите, Горуа? – сказал он хрипло и попытался отстраниться, но я не отпустил его.

Он приложил усилие, он не шутил, он действительно хотел отстраниться, вырваться, убежать от ответа – страшного ответа на мой безжалостный вопрос. Но я напрягся, я собрал все мои силы – силы, которые давала мне кровь ангела, и мои собственные, одному богу ведомые силы, и я - удержал его.

- Обещайте, Александр. Обещайте, что никогда меня не оставите!

На секунду в его глазах мелькнуло изумление – он покосился на плотное кольцо моих рук, на которых жгутами вздулись мышцы и вены.

- Ох, mon chere, mon chere, что вы со мной делаете, - прошептал он с таким надрывом, будто мои вздувшиеся вены были его венами – теми, что опоясывали его сердце, которое сейчас трепетало и билось так близко от моего сердца.

- Обещайте, умоляю. Я…я не знаю, что будет, если я потеряю вас.

И вдруг всхлипнул, прижался своими горячими губами к тому месту на моей руке, где от усилий лопнула кожа, и – стал любить меня… Любить внезапно, безумно, неистово. Так на сонный полуночный берег внезапно обрушивается цунами, сметая все на своем пути – так и на меня обрушились волны его фантастической, убийственной для смертного, ведомой только ангелам, да ледяному сиянию далеких звезд, неземной страсти.

Нас подхватило и понесло ураганом куда-то между безднами. Он яростно сплетал мои руки со своими, раскинув их по форме креста. Его волосы трепетали на моей груди, словно черное пламя. Его губы то и дело роняли раскаленные поцелуи на мои губы – наверное, именно так погибали звезды в объятиях космического абсолюта.

«Да ведь он же сейчас просто не контролирует себя! – понял я, наконец. – Сейчас он такой, каким сотворили его Вездесущие!.. Вот она, значит, какова – любовь ангела…»

…Я пришел в себя от его рыданий. Он плакал, сидя на полу у окна и уткнувшись лицом в колени – плакал страшно и горько, безумно, не сдерживаясь. Никогда еще, даже после смерти Мари, я не видел, чтобы он так убивался.

- О, господи, монсеньор! – скатившись с кровати, я в один миг оказался рядом с ним. – Я вас расстроил? Скажите! Я сделал что-нибудь не так?

Он вдруг перестал плакать и медленно поднял на меня глаза, которые от слез, как ни странно, сделались еще прекраснее, словно вышедшие из берегов черные озера.

- Глупый мальчишка… Ах, какой же вы еще глупый маленький мальчик! – он взял мое лицо в свои ладони и сказал тихо-тихо, так, будто сдувал с моей щеки ресницу:

- Я обещаю и клянусь вам: я никогда не покину вас и всегда буду с вами – даже, если нам придется расстаться. Я буду здесь ( он приложил руку к моему сердцу), и здесь (он приложил руку к моим глазам).

А потом наступил тот день и та ночь.

…Мы лежали у камина, утопая, словно в траве, в изумрудной зелени ковра. У меня кружилась голова, и стучали зубы от предчувствия близкой беды. А мой друг был спокоен и слегка отрешен. Он перебирал мои волосы, с улыбкой шепча на ухо: «Вы похожи на викинга, Горуа. Белокурого воина-викинга.»

- А вы…вы, - глотая слезы, хрипло отвечал я, - вы не похожи ни на кого. Ванда права – другого такого нет во Вселенной. Вы…

- Не нужно,mon chere, - он прижал палец к моим губам, - я знаю.

И мы пили кофе, и мы целовались, и я проливал кофе на его рубашку, обжигая пальцы о звезду на его груди, как бабочка в паутине, запутавшись пальцами в сонном вихре его волос.

А потом – потом вдруг его губы из сладких сделались солеными. И рубашка на его груди вспыхнула, словно факел.

- Александр, - в ужасе прошептал я и захлебнулся его кровью.

И мир рухнул и распался.

И все утонуло в его глазах – пространство и время, и раненая колючими звездами ночь за окнами, и мое испуганное лицо, и Ванда, стоящая в дверях с небольшим черным камнем в руке, сверкающим, словно глаз сатаны.

Кровь из губ великого магистра хлынула густой черной волной, заливая комнату. Кровь сочилась из пылающей на его груди звезды, и рубашка его горела и плавилась, скользя по телу раскаленными пальцами. Нечеловеческая боль, вспыхнув в его глазах, невидимой волной прокатилась по телу – он упал на пол, попытался встать и снова упал, забившись, словно сметенная ураганом чайка… Из груди его вырвался раздирающий душу стон.

- Прекратите! Вы не смеете! – обезумев от отчаяния, я стиснул ку-лаки и бросился на Ванду, но уже через мгновение, отброшенный мощным порывом невидимого ветра, корчился от боли в углу – меня с размаху швырнуло несколько раз о стену, ударив затылком о мраморную перегородку.

Высоко держа над головой камень, Ванда вошла в комнату. Следом за ней вошли Дрие и герцог – оба смертельно бледные и словно слегка растерянные – видимо, ни тот, ни другой не ожидали столь быстрого и столь убийственного эффекта. За ними маячило несколько уже знакомых мне фигур в черных капюшонах.

В одно мгновение комната наполнилась людьми и светом. В считанные секунды покои графа Монсегюр превратились в раскаленную от боли пыточную камеру.

- Вот и все, Александр, - стоя над великим магистром, Ванда держала над ним кристалл, черные лучи которого, образуя один непрерывный, ослепительно яркий и острый, как стрела, луч с пылающей на груди графа звездой, словно по ниточке, вытягивали жизнь из его прекрасного тела. – Я тебя предупреждала, но ты не прислушался. А, значит, пришло время познакомить тебя с черным кристаллом.

Граф запрокинул голову, глядя на Ванду – сквозь непереносимую боль в его глазах светилась… Нет, вовсе не ненависть, и, уж конечно, не сожаление или раскаяние. Это была грустная насмешка – над ней, над миром, над теми, кто считал себя вправе управлять этим миром. И – над самим собою.

Не князь и не пешка –

Над богом насмешка.

Пусть краток мой век,

Но я – человек.

Он прошептал это очень тихо, но отчетливо, из последних сил выговаривая, чеканя каждое слово – вместе с толчком крови, вместе с бешеным пульсом пылающего на его груди знака ангела.

- Японская поэзия? – жестко усмехнулась Ванда, поднеся кристалл почти к самому лицу магистра.

- Нет, - на лбу его и на висках четко обозначились голубые кресты стонущих и рвущихся на части переплетений-вен. – Просто стихи. Могу прочесть Шекспира, но он родиться только через триста лет.

- Родится? – голос Ванды на мгновение дрогнул.

- Непременно, милая, непременно, - слетела с губ моего друга розовая бабочка кровавой насмешки-улыбки.

- Прекратите! – за спиной женщины бесшумно возник герцог; тяжело дыша, он во все глаза смотрел на умирающего у его ног юного бога. – Вы его погубите, Ванда. Немедленно прекратите!

- Прочь! – не оборачиваясь, мадам сделала легкий пасс рукой, и его высочество с силой швырнуло о двери, как ураган щепку. – Не вмешивайтесь, когда вас не просят, принц.

Погрузив руку в залитые кровью, спутанные волосы графа, она прошептала ему в лицо:

- Покорись, Александр. Зачем ты делаешь ЭТО с собой – ради чего и ради кого? Ради тех людишек, которые загаживают этот мир войнами и дурными болезнями? Или ради тех подонков, которые в далеком будущем будут сбрасывать бомбы на беззащитную землю?.. А, может быть, ради влюбленных глаз своего юного героя, который даже в постели так ни разу и не осмелился сказать тебе «ты»?

Граф Монсегюр покачал головой.

- А ты, оказывается, дура, Ванда, - захлебываясь кровью, почти беззвучно прошептал он. – Ты так ничего и не поняла – наверное, именно потому, что с тобой мы никогда не были на «вы».

И он рассмеялся – кровь брызнула в лицо Ванде; она отшатнулась, с изумлением, почти с ужасом глядя на распростертого у ее ног – противника? Любовника? Бога?..