Я задумчиво проводил ее глазами.

- А вы говорили, что человеколюбие не входит в число ваших достоинств. Уж я бы на вашем месте эту девчонку!..

Граф Монсегюр передернул плечами и поморщился, словно наступил на ежа.

- Это не человеколюбие, Горуа. Это так, интеллигентские сопли, - ляпнул он уж что-то совсем не понятное.

Но я не стал переспрашивать. Мне безумно хотелось ему помочь, хотелось его утешить, но я вовремя понял, что всякие слова будут сейчас неуместны.

- Какая ужасная ночь, монсеньор! – через поваленные деревья к нам пробиралась мать Агата.

Помимо тревоги и жалости в глазах настоятельницы то и дело вспыхивал огонек невольного восхищения – красота графа Монсегюр, рас-трепанная ветром и умытая дождем, даже сейчас сияла, подобно солнцу, тревожа робкие сердца монашек.

- Часовню едва не смело ураганом!.. Мы очень волновались за вас, г-н граф! Вы не пострадали?

- Нет, - он тихонько покачал головой и поднял на монахиню свои бесстрастно-тоскующие глаза. – Похороните ее, как полагается, мать Агата – так, как вы хороните своих сестер. Она была доброй христианкой. И еще – очень вас прошу: никому не слова о том, что произошло здесь сегодня ночью. Если вас будут спрашивать о графине Монсегюр, скажите просто, что она нездорова и не может выйти к гостям. Сделаете?

- Как вам будет угодно, монсеньор, - если мать настоятельница и была удивлена, то не подала виду.

- А вот это, - граф вынул из сапога кошелек с золотом и бросил его на колени монахине, - наймите людей и посадите новый сад. И крышу на часовне почините. Извините, что так получилось.

Женщина захлопала непонимающими глазами, а граф тихонько взял меня за руку.

- Пойдемте домой, Горуа.

Его рука была мягкой, ласковой и теплой – она совершенно не была похожа на руку, которая недавно метала в небо громы и молнии и заставляла землю дрожать.

Крепко держась за руки, мы вышли к реке. Рассвет после бури был алым, как губы моего друга. Как та кровь, которую он мог пролить сегодня ночью, но так и не пролил.

- О чем вы думаете, Александр? – у самой воды я наконец-то ре-шился его обнять.

Он вздрогнул и уперся лбом мне в плечо – он всегда так делал, когда его терзала какая-то неприятная мысль.

- Это страшно, Горуа. Это страшно, когда в руки кому-то дается подобная сила. Пусть даже в руки бога. Ведь я сегодня едва не… Если бы вы меня не остановили.

- Господи, вы что же - могли уничтожить Землю?!

Он жестко усмехнулся.

- Ну, Землю, не Землю – а от Монса и его окрестностей точно ни-чего бы не осталось.

Я растерянно заглянул в его невозмутимые глаза.

- А мой папенька все время твердит, что от меня нет никакой ни пользы, ни проку. А вот надо же – я, оказывается, только что спас его виноградники!..

Великий магистр улыбнулся и вдруг резко, порывисто и крепко обнял меня – так, что у меня хрустнули ребра.

- Теперь начинается настоящая битва, Горуа. Все, что было до этого – просто баловство, детские игрушки. Они хотят коронацию сегодня ночью?.. Они ее получат. Вы со мной,mon chere?

- Вы еще спрашиваете! – удивился я. – Я повторю то, что сказал недавно Ванде: я – ваш душой и телом. С вами и ради вас я пойду на все и везде – хоть в ад, хоть на небо.

Мы переплыли реку и вернулись в замок. У ворот нас встретил Виктор д*Обиньи. Его зеленые глаза с удивлением скользнули по нашей мокрой, перепачканной землей, травой и кровью одежде.

- На вас напали, монсеньор?

- Нет, мы угодили в бурю, - лаконично ответил мой г-н. – Его высочество еще спит?

- Ну, сейчас, может быть, и спит, а ночью рыскал по замку, как голодный пес. Все вас искал, даже меня выспрашивал, куда вы делись?

- И что вы ему ответили?

- Что я не слежу за вами, и что, может быть, (он хитро прищурился) вы вообще отправились на свидание. «А что, г-н Горуа сопровождает его даже на свидание?» - захлопал глазами его высочество. «Ну, конечно, - ответил я. – Ведь он же оруженосец г-на графа».

- Хорошенького же мнения его высочество будет на мой счет! - сказал монсеньор.

И мы, все трое, не выдержав, буквально прыснули со смеху.

Из-за деревьев черной тенью метнулась Флер – в зубах у нее трепыхался полузадушенный заяц. Она положила добычу к ногам хозяина и, умильно заглядывая ему в глаза, села рядом.

- Ох, и выла же она незадолго до грозы, - сделавшись вдруг серьезным, сказал д*Обиньи. – Так выла, что мурашки бежали по коже. Наверное, чувствовала бурю.

Граф едва заметно вздохнул.

- Да, наверное. Собаки, они чувствуют перемену погоды.

========== Глава 19. ==========

Мы прошли в опочивальню.

Граф Монсегюр распорядился принести красного вина, налил себе и мне

- Ванда не должна почувствовать ее смерть – я заблокировал все энергетические потоки возле монастыря, - великий магистр залпом выпил вино, как обычную воду, и налил себе еще, хотя обычно пил очень мало. – Они по-прежнему будут уверены в том, что держат меня в руках.

- И что? – я осторожно опустился на пол у его ног.

- Ничего. Сегодня ночью я разрублю гордиев узел.

Я прижался щекой к его нервно вздрагивающим коленям.

- Берегите себя, монсеньор. Обещайте мне, что будете осторожны.

Он вздохнул, что-то странное промелькнуло в его чертах – то ли безумная боль, то ли безумная нежность. А, может быть, и то, и другое?..

- Вы сейчас говорите точно так же, как говорила она. Она тоже каждый раз повторяла, чтобы я был осторожен. А я…я…

Наклонившись, он быстро спрятал лицо в моих волосах. Я еще крепче обхватил его колени.

Его душили слезы, но он не плакал – он все еще хорошо помнил те свои слезы, стоившие жизни монастырскому яблоневому саду. Так мы сидели некоторое время - в тишине я отчетливо слышал, как бьется в груди его сердце: «тук-тук, тук-тук»… Человеческое сердце в груди ангела.

Наконец, он встал, не торопясь, плотно задернул темные шторы, преградив дорогу то здесь, то там проникающему в комнату солнечному свету.

- Вы не хотите видеть рассвет? – удивился я.

- Нет, - он встряхнул волосами. – За 25 лет пора бы и насмотреться. Ну, вот и все!

Он задернул последнее окно и задул свечи.

В окутавшем спальню мягком полумраке я отчетливо услышал шорох сброшенной им на пол одежды.

- Идите ко мне, Горуа, - где-то над самым ухом, а, может быть, с неба раздался его обреченно страстный, словно догорающая на ветру свеча, шепот. – Я хочу, чтобы вы любили меня. Любили так, как еще ни разу в своей жизни – как в первый и последний раз, как перед смертью, перед казнью, перед светопреставлением. Как за мгновение до того, как навсегда погаснет это солнце.

- А я всегда люблю вас именно так, мой ангел, - прошептал я, находя в темноте его горячие и пьянящие, словно сирень в молодом красном вине, губы.

…Сквозь плотно задернутые шторы настырно пробивались лучи полуденного солнца. Мы пили кофе, лежа в постели – я, наконец, привык к этому напитку, и мне он даже нравился своей таинственной горечью.

- Я же говорил, что вам понравится, - улыбнулся граф, подливая мне кофе снова и снова.

Его волосы спутанной волной струились по моей щеке, и я поймал их губами.

- Раз уж ваши поцелуи пахнут кофе, приходится волей-неволей терпеть эту арабскую ересь.

- Ну, терпите, терпите.

Звезда на груди великого магистра то и дело вспыхивала нежным голубым светом – так было всегда, когда он волновался. Да, он великолепно умел скрывать свое волнение, и лицо его чаще всего всегда оставалось насмешливо-бесстрастным, но звезда… Звезда его выдавала с головой. Может быть, именно потому он оставался обнаженным только, когда мы любили друг друга, а потом почти сразу же набрасывал на себя простынь.

Я отставил чашку и снова потянулся к нему. Он подчинился и, через секунду, очутившись на моей груди, ласково уперся мне в плечи руками.

А я смотрел на него, такого необыкновенного, такого любимого, бесконечно грустного и бесконечно желанного, и вполголоса шептал внезапно пришедшие в голову строки: