- Теперь идите! – монсеньор не сильно, но резко подтолкнул монаха.

Тот поднялся и, не говоря ни слова, слегка пошатываясь, вышел.

Я встряхнул головой: чары рассеялись так же внезапно, как и появились.

- И часто вы проделываете с людьми такие вещи, г-н инкуб? – все еще никак не придя в себя от изумления, спросил я графа.

Тот грустно посмотрел на меня.

- Очень и очень редко, только в крайнем случае, когда нет иного выхода. Это плохо действует на человеческую психику, как и всякое насилие – пусть это будет даже насилие мысли и воли.

- Тогда, может быть, следовало позволить ему остаться?

- Это не самый хороший вариант. Г-н Мерсье – натура грубая, но страстная. Если в таком сердце вдруг вспыхивает пламя, то погасить этот пожар практически невозможно. Он преследовал бы меня своей любовью с настойчивостью сумасшедшего, пока в один прекрасный день и в самом бы деле не сошел с ума. А так… Будем надеяться, что мое вмешательство не сильно затронуло его мозг, он оправится, вернется домой и начнет новую жизнь. По крайней мере, я сделал все, что мог.

- Скажите, - я осторожно взял его поникшую руку с нежно мерцающим в полумраке комнаты моим кольцом на пальце, - скажите, Александр, а со мной вы тоже можете такое провернуть? Если я вам когда-нибудь надоем?

- Теоретически – да, mon chere.

- А практически?- не отставал я.

- Практически? – он положил руки мне на плечи; алый шелк с мягким шорохом сонного нетопыря скользнул к моим ногам. – Может случится такое, что когда-нибудь мне надоест моя жизнь, Горуа. Но как может надоесть воздух, которым дышишь?..

Только к полудню я наконец-то выбрался из его опочивальни.

========== Глава 14 ==========

После завтрака мы обычно встречались в фехтовальном зале.

Всюду, где бы я ни появлялся, меня встречали и провожали ревнивые и завистливые взгляды . Не смотря на то, что мы с монсеньором всеми силами старались держать наш роман в тайне, все обитатели замка знали или, по крайней мере, догадывались о нем. Да, ко мне ревновали и мне безумно завидовали, ведь за какую-то неделю я получил и добился того, чего не получить, не добиться казалось невозможным – я добился любви ангела и получил его сердце так же легко, как дети получают в подарок на Рождество леденец или деревянную игрушку.

На меня посматривали косо, пожалуй, все, кроме д*Обиньи. С капитаном мы были после той памятной попойки, если не сказать в дружеских, то в чем-то напоминающих дружеские, отношениях этакого страстно-приятельского соперничества. Остальные же, я это знал наверняка, в любую минуту готовы были меня просто убить. Однако никто не смел поднять на меня руку – ни открыто, ни тайно. Все слишком боялись графа и слишком его любили для того, чтобы покушаться на жизнь его фаворита. Поэтому я, к великому моему облегчению, мог более-менее свободно передвигаться по замку. А косые взгляды – что ж, я привык. Как сказал мой друг, всеобщий закон мировой несправедливости таков, что, приобретая что-то бесконечно важное, непременно что-то теряешь взамен.

Мы упражнялись с брутами. Теперь и я тоже принимал участие в игре и, к моему бесконечному удивлению, я дольше всех ухитрялся продержаться против графа. Впрочем, чему здесь удивляться: кровь ангела продолжала во мне сказываться – она бродила в моих жилах, как молодое вино, давая невиданные для человека силы и в любви, и в бою.

В состязании он меня обычно оставлял напоследок, так сказать – на закуску. В несколько минут уложив остальных противников, он бросал мне второй шест, и мы начинали свой танец-полет, от которого, я был уверен, у окружающих просто захватывало дух.

Шаг, другой шаг, поворот, прыжок, выпад и – удар, от которого стонет дерево и летят щепки. Мы скользили по гладкому полу босые, но наши ноги почти не касались земли. Шесты в наших руках мелькали, скрещиваясь, наподобие молний, почти бесшумно касаясь друг друга. Мне ни разу не удавалось достать графа; кончик же его шеста то и дело трогал меня – грудь, плечо, шея, бедро. Трогал не больно, чуть касаясь, но каждое его касание – это был удар, это было мое поражение. Я входил в раж, я злился, я нападал на него вновь и вновь с быстротой и настырностью кобры, однако он с еще большей быстротой, легко, не задумываясь, словно играя, отражал мои удары, и на весь каскад моих стремительных и торопливых движений отвечал одним, отточенным, чеканно-верным, неумолимо бьющим в цель движением.

- Меньше страсти, Горуа, - зажав меня в очередной раз между шестами, словно в колодках, насмешливо шепнул он. – Думайте головой, а не тем, что ниже.

И вот тогда я разозлился по-настоящему. Ах, так, г-н ангел!.. Ну, что ж – посмотрим, кто из нас чем думает. Уж кому-кому, а мне было прекрасно известно, сколько в нем на самом деле страсти. И я стал думать головой. Я знал, что он в эти минуты читает мои мысли, и я, невозмутимо глядя ему в глаза, стал представлять себе то, что он позволял делать мне с ним ночью. Картинки мелькали в моей голове с быстротой ударов шеста, одна фривольнее и соблазнительнее другой. Удар, удар, еще удар. На щеках магистра выступил слабый румянец, он поспешно спрятал глаза, словно боясь, что в них вот-вот отразятся мои нескромные мысли.

Мгновение – и рука его дрогнула, шест на сотую долю миллиметра отклонился в сторону. Я сделал выпад, и – о, чудо! – легонько коснулся кончиком шеста его предплечья.

Великий магистр негромко выругался и бросил шесты.

- Вы просто негодяй, Горуа! Хитрый и испорченный мальчишка. Хотя, - он задумчиво улыбнулся и посмотрел на меня, - на вашем месте я сделал бы, пожалуй, то же самое. Победа, добытая путем соблазна, не менее ценна и дорога, чем победа, добытая путем силы и ловкости.

- Вы рассуждаете, как инкуб! – рассмеялся я.

- А вы, кажется, старательно пытаетесь перенять мою науку? Я был о вас лучшего мнения.

- Ну, знаете ли: с кем поведешься…

В ответ он легонько шлепнул меня шестом пониже спины.

…После фехтования мы отправлялись на прогулку.

Мы то неслись верхом, сломя голову, так, что наши лошади казались выпущенными из арбалета стрелами, то ехали рядом, взявшись за руки. Иногда я шалил – я перепрыгивал на шею его лошади и, усевшись задом наперед, лицом к графу, жадно ловил губами его губы. Он смеялся, он легонько отталкивал меня, приговаривая: «Ну, что вы, как маленький, Горуа!.. Смотрите, шлепнитесь и сломаете себе что-нибудь, а мне потом с вами возись!» Но, в конце концов, он уступал моей настойчивости, и мы ехали долго, наверное, целую вечность, целуясь, как ненормальные, пока лошадь не спотыкалась, и мы, потеряв равновесие, не падали в сочную густую траву.

Часто во время прогулки, оказавшись в поле или в лесу на безлюдной поляне, я просил его спеть. Мой друг никогда не отказывался, его удивительный голос не нуждался в аккомпанементе. Он пел старинные любовные баллады, странно звучащие гортанно-чирикающие японские песни и тягучие монастырские напевы тибетских лам, пронзительные, как струна, арабские мелодии и колыбельные, которые ему пела в детстве Мари. Его голос то струился над землею, словно волшебный туман, то, разрезая солнечные лучи еще более острым и ослепительным лучом своего неземного звучания, уносился куда-то за облака и там сбивал с курса невидимые глазу планеты.

Его голос сводил с ума и завораживал, пожалуй, даже более, чем его красота, и, если бы не кровь ангела, бурлящая в моих жилах, я бы, наверное, уже давным-давно лишился бы рассудка. Однако я был счастливейшим из смертных: граф Монсегюр не просто выбрал меня, он дал мне возможность жить и безбоязненно наслаждаться его чарами.

Однажды, когда мы вернулись после прогулки, в спальне монсеньора нас ждал неприятный, я бы даже сказал, пугающий сюрприз: зеркало напротив двери было черным, как деготь, и мутным, словно в этом самом дегте колдунья растворила черный туман с черной реки. А поперек стекла крупными буквами с виньеточной беспощадностью было выведено: «Не забывай о черном кристалле, ангел!». Выведено кровью.