Она на секунду задумалась.
- Не знаю, как объяснить. Я это скорее чувствую, чем понимаю. В вас есть какая-то детскость…Нет, не так – чистота, которая свойственна только детям. Вы выросли, но каким-то чудом не утратили ее. Это дорогого стоит.
Она помолчала, а затем сказала тихо, опустив глаза, каким-то вдруг странно изменившимся, словно надтреснутым, голосом:
- Александр прав – так и нужно. Даже, если его за это накажут. У него были неприятности из-за вас?
- Нет-нет, что вы! – поспешно замотал головой я.
Она грустно улыбнулась.
- Все ясно. Он запретил вам говорить.
В глазах женщины мелькнула боль, она крепко сжала на груди свои изящные, нервные руки.
- Эти ужасные люди…Нет, не люди… Ну, Те, которые Со Звезд…Они чего-то от него хотят. Они принуждают его к чему-то ужасному. Он не говорит, к чему, он все отрицает, но я-то знаю. И я догадываюсь, зачем ему даны такая красота и такая сила. Они хотят изменить мир, да? Они хотят уничтожить наш, человеческий мир, и Александр, такой чистый и такой прекрасный, должен стать орудием для этого уничтожения? Ответьте, умоляю!.. Скажите, юноша, я ведь с ума схожу, теряясь в догадках!
- Я…я не знаю, - пересиливая себя, с трудом вымолвил я.
Лгать ей было выше моих сил.
Она закрыла глаза.
- Хорошо, - в голосе ее послышались спокойствие и обреченность. – Раз нельзя, не говорите ничего. Я и сама знаю: Александр никогда и ни за что не допустит, чтобы этот мир погиб. Иначе, как потом он посмотрит в глаза своему возлюбленному-человеку?
Графиня Монсегюр вдруг порывисто и крепко обняла меня за шею.
- Помогите ему, юноша. У него ведь никого нет, кроме вас и меня. Остальные, все те, кто, как коршуны слетаются на его чары, все они – против него. Но я – просто женщина, отрезанная от мира, запертая в монастыре женщина, я ничем не могу ему помочь. Остаетесь только вы. Умоляю: будьте всегда рядом, вы – единственный, чья помощь ему необходима.
От этих слов у меня по спине пробежали мурашки.
- Но ведь я тоже всего лишь человек, мадам. Чем я могу помочь ангелу, всевидящему и всемогущему, в руках у которого сосредоточены судьбы мира?
Она прижалась лбом к моему лбу и тихонечко прошептала:
- Открою вам один маленький секрет, юноша: всемогущие чаще всего нуждаются в немощи слабых. Ответственность сильных за судьбу слабых делает их в тысячу раз сильнее и неуязвимей. А, если это не просто слабые, но и любимые… Вы понимаете меня?..
Я кивнул.
- Клянусь вам, мадам: единственная моя мечта – чтобы Александр был счастлив. Ну, по крайней мере, настолько, насколько вообще может быть счастлив ангел на земле, которая ему не принадлежит. Я отдал ему свое сердце, свою кровь и свою душу. Нужно будет – отдам за него жизнь. Конечно, Те, Со Звезд могут дать ему куда больше, но ведь я – то не ангел!..
- Этого вполне достаточно, мальчик, - она ласково привлекла меня к груди и поцеловала в лоб. – Теперь я вижу: Александр сделал правильный выбор.
И тут я решился – не смотря на запрет моего друга. Она должна, она обязана знать правду.
- Послушайте, Мари… Я должен вам сказать…
В плечо мне ударило яблоко. Затем еще и еще одно.
- Ну вот, Горуа, вас никак нельзя оставить одного, - раздался откуда-то с высоты дерева, словно с облаков, чарующе-низкий голос графа с обволакивающими нотками ледяной страсти. – Вы или напеваетесь до чертиков, или обнимаете мою Мари. И за то, и за другое вы заслуживаете оплеухи. А еще больше – за третье.
Я понял намек и прикусил язык.
- Где ты, милый? – Мари подняла голову и улыбнулась. – Не беспокойся: твой друг остался нем, как Сфинкс в пустыне. Он не сказал ни слова из того, что могло бы меня расстроить. Ведь ты же этого боялся?
Сверху тихонечко качнулись ветки – легко и бесшумно, словно ласковый летний ветер, граф спрыгнул вниз. В руках его была корзина, доверху наполненная краснобокими спелыми яблоками.
- Надеюсь, мать настоятельница будет довольна, - с улыбкой сказал он, игнорируя замечание Мари ровно, как и ее вопрос.
Та глубоко вздохнула и, подойдя к юному магистру, положила руки ему на плечи.
- Пожалуйста, мальчик, будь осторожен.
Он поставил корзину на землю и крепко прижал к груди прекрасное бледное лицо женщины.
- Я всегда осторожен, я ведь воин. И моя задача – выжить в этой битве – выжить так, чтобы мне потом не было стыдно за то, что я остался в живых.
Флер принесла мне в пасти большое спелое яблоко. С тех пор, как я занял ее место в хозяйской спальне, и как граф бестрепетно и жестко пресек попытку ее бунта, она старательно ко мне подлизывалась и всем своим видом пыталась доказать, что признает мое первенство в борьбе за сердце хозяина.
- Нам пора, - граф легонько отстранил Мари и поцеловал ее тоненькие пальчики.
- О, у тебя колечко! – она осторожно задержала его руку в своей, разглядывая мое кольцо. – Какое красивое!.. Кажется, я догадываюсь, откуда.
Она лукаво покосилась в мою сторону.
Я смутился, щеки графа слегка порозовели. Но он тут же встряхнул головой, прогоняя улыбку – я видел, что он сердится на меня за то, что я чуть было не проболтался.
- Мне нужно идти, Мари, - прошептал он, ласково отнимая у нее руку.
- Да-да, конечно, - она опустила голову и улыбнулась, и я понял, что, каждый раз расставаясь с ним, она снова и снова умирает.
…Мы, молча, шли по саду: он впереди, я чуть сзади. Флер бежала рядом, что-то жуя – кажется, она успела полакомиться белкой.
Граф молчал, я тоже не решался заговорить первым.
У лаза в монастырской стене он остановился и, не глядя на меня, задумчиво проговорил вполголоса:
Не тот велик, непобедим,
Кто гордо примет наказанье,
А тот, кто нежностью томим,
Любимых вынесет страданье.
- Японская поэзия? – робко заглядывая ему в глаза, спросил я.
- Нет, - жестко сквозь зубы бросил он, - сейчас у меня на языке только русский народный диалект.
- А что такое русский народный диалект? – невинно поинтересовался я.
Он стиснул зубы и прошептал что-то длинное, заковыристое и не-понятное.
- Что же вы делаете, Горуа? Клятвенно заверяли меня, что ничего не расскажете Мари, а сами едва не проболтались. Вы что же, совсем не умеете держать язык за зубами, или ваши клятвы не распространяются дальше спальни?
Его слова прозвучали, как пощечина. Я растерялся, однако тут же сам пошел в атаку.
- А почему вы считаете, что она не должна ничего знать? Это вы сами так решили? Ведь она же мучается, ночей не спит – незнание ее просто убивает.
- А вы думаете, что знание ее сильно обрадует? – усмехнулся он и, придвинувшись ко мне вплотную, сказал уже без ожесточения, но решительно и медленно, словно выводя каждое слово ножом по металлу:
- Это наше, мужское дело, Горуа. Это наша война. Не стоит впутывать сюда женщин. В особенности тех, которых мы любим.
- Мужское дело? – удивился я. – А как же Ванда?
Граф бросил на меня выразительный взгляд.
- Ах да! – спохватился я. – Ведь мадам Петраш дает сто очков вперед любому мужчине.
- Если бы Мари не была им нужна для того, чтобы держать меня в повиновении, Ванда бы уже давным-давно ее уничтожила, - вздохнул мой друг. – Эта (он сделал чуть заметную паузу) женщина не знает жалости. Ровно, как и те, кто ее послал. Я вас прошу, Горуа, я вас заклинаю: впредь думайте прежде, чем хотите что-либо сказать.
Я кивнул, смущенно опустив глаза, и мы вернулись в замок.
…А ночью, ближе к утру, случилось нечто, что потрясло меня до глубины души.
Уже светало, и я собирался уходить. Вернее, собирался я уже давно, но безрезультатно. Всякий раз, поднявшись с постели и начав одеваться, я уже через несколько секунд, забывая обо всем на свете, возвращался обратно и вновь и вновь сжимал графа в объятиях.
Тот смеялся, повторяя что-то вроде «Ну, довольно, довольно, mon chere! Вам пора», и легонько меня отталкивал. Но я знал, что он просто меня дразнит (если бы он захотел меня действительно оттолкнуть, я бы отлетел так, что не досчитался бы пары ребер), и, преодолев его сопротивление, набрасывался на него, словно умирающий от жажды путник на родниковую воду. Его любовь была до совершенства изысканной и утонченной, и это поначалу слегка смущало меня (иногда я чувствовал себя рядом с ним неотесанным, грубым мужланом), но он, заметив как-то это мое смущение, потихоньку шепнул мне на ухо: «Будьте собою, Горуа – ваша безыскусность в тысячу раз дороже самого совершенного искусства».
