- И она что же – верит вам? – удивился я.

- Конечно, нет. Она слишком хорошо меня знает. Но у меня нет другого выхода. Правда ее убьет.

- Вы ее очень любите?

- Ей я обязан всем, что мне дорого, - он посмотрел в небо и вздохнул. – Если бы не она, я не знаю, кем бы я стал. Скорее всего, тем, что из меня хотели вылепить – бездушной машиной, олицетворением вселенской страсти. Она же сохранила во мне то человеческое, что досталось мне от матери. Она научила меня видеть в людях не низшую расу, не черновой материал для экспериментов, а существ, равных мне, а во многом – даже превосходящих. Например, в умении любить, искать, познавать, верить. Она отдала мне то, чему у меня не полагалось быть в принципе – свое сердце, свою душу, свою любовь. С тех пор я вижу мир ее глазами, чувствую ее душой и люблю ее сердцем.

- За это ее заперли в монастыре? – спросил я.

Флер осторожно потерлась о ноги графа, пытаясь отвлечь его от грустных мыслей.

Мой друг и г-н встряхнул волосами и посмотрел на меня.

- Ее обвинили в том, что она меня испортила. Нас разлучили, и вместо нее моим воспитанием, - на его губах мелькнула усмешка – ироничная, горькая, жесткая, словно глоток цикуты, - моим воспитанием занялись Дрие и Ванда. Они должны были обучить меня искусству страсти, сделать идеальным любовником – как для мужчин, так и для женщин.

- И вы? – я с замиранием сердца заглянул в его глаза.

- Я? Я…

Он прислонился к монастырской стене, словно в считанные мгновения лишившись сил.

- Я отказался. Я негодовал. Я сказал, что это отвратительно, что это не по-человечески. Это слово заставило Ванду рассвирепеть. Она сказала, что изменила на руках Мари линию жизни таким образом, что, если я не буду делать того, чего от меня требуют, она умрет. Я понял, что попался, и у меня нет выбора. Было составлено что-то вроде договора, где черным по белому было написано, кто я такой, каково мое предназначение, кем я должен стать и что для этого обязан делать. Отступление от договора означало смерть единственного человека, которого я тогда любил по-настоящему. И мне ничего не оставалось делать, как стать послушным учеником в руках моих искусно-бесстыдных учителей. Мне тогда было чуть больше 14-ти лет.

- Не нужно, не продолжайте, я все понял, - я крепко прижал его к себе – так крепко, как только позволили мои скромные человеческие силы. – Они пытались развратить вас, но, слава богу, у них ничего не вышло. Вы чисты от природы, и даже в такой ситуации ухитрились сохранить свою чистоту.

Граф уперся лбом мне в плечо, ласково гладя льнущую к его ногам Флер.

- Да, я остался чистым. Разврат не коснулся моей души, но я…я возненавидел любовь. Вернее – то, что чаще всего привыкли называть любовью. Я делал то, что от меня требовали, я мастерски научился скрывать отвращение, но я чувствовал себя так, будто не я во всем этом участвую. Дрие было все равно, а Ванда поняла. «Тебя нет в постели, Монсегюр», - говорила она, но ничего не могла с этим поделать. Ну, да это было не важно. Далеко не все обладали такой чувствительностью, как Ванда.

- Не нужно, Александр, - я осторожно прижал к его губам свой палец. – Зачем вспоминать то, что было? Теперь все будет по-другому – ведь я же рядом.

- Вы? О да, вы. Вы – единственный, кто в самую первую встречу почувствовал меня. Помните, во время нашего дурацкого поединка?.. Когда страсть и восхищение в ваших глазах внезапно сменились пониманием. «Да ведь он же несчастен, - подумали вы, - дико, безбожно, нечеловечески несчастен». И тут же мысленно добавили: « Господи, отец наш небесный, помоги ему!» Я тогда даже растерялся от удивления. Меня никто и никогда не жалел, кроме Мари. Всех сбивали с толку мои чары инкуба. А вы… Это было, как гром среди ясного неба.

- Меня тоже сперва ослепила ваша красота, - признался я. – А потом я вдруг увидел, какие грустные у вас глаза. «Он смеется, валяет дурака, а глаза его кричат и плачут от боли», - подумал я. Нужно было быть слепым, чтобы не видеть этого.

- Да, нужно было быть слепым. Я тогда проплакал всю ночь. Я плакал впервые за 10-ть лет и плакал так, что Флер, бедняжка, перепугалась и стала выть. Отец Дрие спросил, что со мной, но я, даже не открыв двери, послал его к черту.

- Кстати, - усмехнулся я, вспомнив рассказ капитана д*Обиньи. – Как вам удалось отделаться от домогательств Дрие? Ведь вы, насколько я понял, перестали пускать его в спальню?

Черные глаза графа потемнели еще больше. Он отвернулся, глядя на высокие яблоневые деревья, такие невозмутимо спокойные, усыпанные сладкими плодами, с чистым ветром в своих кудрях-кронах.

- И его, и Ванду, - сказал он тихо с болезненной иронией самурая, который забавы ради сражается с ливнем, рассекая дождевые капли, словно головы противника. – Для этого мне пришлось доказать, что, как учителя они уже дали мне все, что могли, и я более не нуждаюсь в их опеке. Не спрашивайте, как и чем я это доказывал – это мерзко (на щеках его выступил легкий румянец; он сделал паузу и, по-прежнему пряча от меня глаза, продолжил). Ванда была раздосадована – я всегда волновал ее чувственность, однако гордость не позволила ей оспаривать очевидное, а вот отец Дрие оказался менее сговорчивым. Пришлось преподать ему хороший урок. Капитан, я вижу, вам рассказал.

- Да уж! – я невольно рассмеялся. – А что они теперь конкретно хотят от вас?

Он стиснул руки так, что с кончиков пальцев сорвались голубые искры и ударили в монастырскую стену. Я пригляделся и невольно вздрогнул: на камне остались отметины, словно в стену ударила молния.

- Война, mon chere. Мировое господство. Новая религия. Единый бог для всех рас и народов. Бог и император в одном лице.

- А как же люди? – с ужасом спросил я.

- А людям будет все равно, что с ними делают и для чего. Они будут видеть бога, думать о боге, жаждать бога. Не будет ни бунтов, ни мятежей, ни революций. Сами подумайте: разве можно поднять бунт против того, кого жаждешь душой и телом? В принципе, это, наверное, идеальная форма правления. В руках такого правителя подданные будут послушны, как овцы, и податливы, как пластилин – создавай, что хочешь, новый мир, новый свет, новую эру. Золотой век человечества!..

Мой друг горько рассмеялся.

- Я должен был начать действовать еще пять лет назад, когда стал называться великим магистром. Однако я тянул время. Я сказал, что хочу лучше узнать мир и людей, и отправился путешествовать на Восток. Тогда мне удалось обмануть их, Горуа, притупить их бдительность. Да, я изучал мир и людей, но не как исходный материал для эксперимента, не как под-опытных насекомых, а как равных мне по интеллекту и достоинствам существ, у которых многому можно научиться. Вы, наверное, очень удивитесь, Горуа, если я скажу, что за последние пять лет я практически никогда не пользовался преимуществами, которые дает мне моя кровь ангела. Всем тем чудесам, тем, как вы их называете, магическим штучкам, научили меня люди – тибетские ламы, китайские монахи, японские самураи, индийские мудрецы.

- Как?! – я действительно был поражен до глубины души. – А летать?.. Летать вы тоже научились у них? Но ведь люди же…

Граф Монсегюр рассмеялся – на этот раз искренне, как ребенок, наслаждающийся забавной игрушкой, которую он самостоятельно, любовно и тщательно изготовил из ошметков, предназначенных на выброс.

- Это называется левитация, Горуа. Ею уже много тысяч лет владеют тибетские отшельники. Это тайные знания, знания посвященных.

- И они вам их открыли? – еще более удивился я.

Взгляд графа засветился откровенным лукавством.

- Еще бы они что-то не открыли инкубу! – он подмигнул мне и тут же грустно улыбнулся. – Даром что ли из меня столько лет лепили объект вселенской страсти?.. Когда не было иной возможности подчинить себе того, кого требовалось подчинить, я использовал свою науку.

- И часто вам это приходилось делать? – в моем вопросе помимо воли прозвучали явные нотки ревности.

Он посмотрел на меня внимательно и слегка отстраненно.