Тот быстро покачал головой.

- Нет, монсеньор. Только вот что я хочу вам сказать, - он понизил голос и, чуть придвинувшись к графу (благо, представилась такая возможность!), тихо произнес:

- Это не пожар, ваша светлость. Это поджог.

У магистра потемнели глаза, и где-то там, на дне черного колодца, вспыхнули негодование и досада.

- Я знаю, - сказал он очень тихо, не глядя на капитана. – Знаю даже, кто и зачем это сделал. Я разберусь, Виктор. Я обязательно с этим разберусь. А сейчас – берите людей, сколько нужно, и приведите в порядок замок. Так, чтобы к утру от пожара не осталось и следа.

Он снова посмотрел на меня.

- Ступайте в мою комнату. Можете немного поспать.

- А вы?

- Я нужен здесь.

- Но…

- И, будьте так добры – не путайтесь у меня под ногами!

Он сделал паузу и, внезапно улыбнувшись, добавил:

- Пожалуйста!

Ах, за эту его улыбку можно было… Что именно можно, я не успел додумать – он быстро отвернулся и с бесстрастным лицом тут же принялся отдавать распоряжения.

Прихватив с собой то и дело чихающую от дыма Флер, я отправился в опочивальню графа. Здесь было темно и тихо. Полумрак мягко окутывал комнату таинственным дрожанием витающих под потолком сонных теней. Желтыми лепестками расцветал в камине огонь, загадочно мерцал багровый закат балдахина, а на кровати растекались алые реки простыней.

Флер тут же запрыгнула на одну из подушек и вытянулась по всей длине кровати, словно гигантская черная пантера. Я с опаской пристроился рядом и почти тут же провалился в сон.

Я не знаю, сколько я спал, но проснулся от того, что почувствовал – он рядом. Я медленно открыл глаза – да, так и есть. Граф Монсегюр сидел на кровати рядом со мной и, не отрываясь, смотрел на меня тем особенным ласковым сияющим взглядом, то которого хотелось плакать от наслаждения и умереть от тоски.

Утро, выглянув из-за изумрудных штор, робко скользило белыми лучами по волнам расплескавшихся по белоснежной рубашке прекрасных черных волос, зажигая алые искры, словно отсветы пламени, на сверкающем хрустале его лица, рук и шеи. Он, видимо, успел искупаться и переодеться – от него не пахло гарью, только сиренью, и еще – рекой, утренней холодной рекой с первыми бликами восходящего солнца.

- Вы давно здесь? – хриплым от сна голосом спросил я, подскакивая на кровати.

Он покачал головой, но было видно, что он врет – да, он давно сидел вот так вот, разглядывая меня спящего.

Я покраснел, судорожно пытаясь припомнить, что же мне сейчас снилось. Кажется, ничего фривольного.

- Должно быть, у меня во сне ужасно глупый вид?

- Нет, mon chere. Напротив, во сне вы похожи на ребенка, пытающегося разгадать бином Ньютона.

- А кто такой Ньютон? – насторожился я.

Он улыбнулся и воздел глаза к потолку.

- Понятно, - рассмеялся я. – Послушайте, Александр… Или - монсеньор? – я лукаво прищурился.

Он обреченно махнул рукой.

- Называйте меня по имени.

Я так сомлел от восторга, что едва не позабыл то, о чем хотел его спросить.

- Скажите, Александр, как вы ухитряетесь балансировать между настоящим, прошлым и будущим? Неужели никогда не путаете одно с другим? Я бы уже, наверное, давно заблудился и сошел с ума.

- Я привык, - усмехнулся он. – Это как слоеный пирог – один пласт проникает в другой. Получается триединство, которое не разорвать, не разделить, не отсоединить друг от друга. Вот такое вот блюдо – согласен, не самое приятное, но мне приходится есть его каждый день.

- А свое будущее вы знаете? А мое?.. А будущее - нас и нашего мира?

Он сдвинул брови и опустил голову, пряча глаза.

- Будущее похоже на лесную развилку, Горуа. Развилку, от которой в разные стороны разбегаются лучи тропинок. От того, как вы поведете себя на развилке, зависит то, какую тропинку вы изберете. И так до следующей развилки. Вариантов множество, mon chere, бесчисленное множество.

- И вы видите их все?

- К сожалению, вижу.

- И какой же из них – ваш?

Он нахмурился.

- Одну из главных своих развилок я сегодня прошел.

- И что же?

Непередаваемая горечь, звучащая в его словах заставила меня насторожиться.

- Слишком поздно говорить «Оп!», когда овраг уже перепрыгнут. Слишком поздно искать лодку, когда река осталась позади. Я сделал то, что сделал, а там… Ведь я же сегодня во время пожара подвергал опасности вашу жизнь и жизни других людей, хотя мог бы прекратить все, даже пальцем о палец не ударив, одним только словом. А я этого не сделал.

- Но почему?!

Он вдруг улыбнулся – растерянно и грустно, как ребенок, очутившейся в чужом городе наедине с ночью.

- Мне неловко в этом признаваться, mon chere, но я… Я просто забыл об этом. Я делал то, что приказывало мне сердце. Ванда права – во мне слишком много человеческого.

- О, господи! – я не знал, что мне делать – радоваться или плакать. – И что же теперь будет?..

- Ничего не будет. При желании я еще все смогу вернуть назад, чтобы идти раз и навсегда уготованным мне путем. Вопрос в другом: хочу ли я этого? Честно признаться, я запутался.

Он опустил голову и вздохнул – черные локоны полностью закрыли, захлестнули его лицо. Я осторожно протянул к ним трепещущую руку.

- Вы знаете, что на свете нет и никогда не было ничего, прекраснее ваших волос? – тихо, непослушным голосом спросил я.

- Ах, нет, я слышу об этом впервые! – мне показалось, что он рас-смеялся. – Конечно же, знаю. И волос, и глаз, и многого другого, о чем вы не знаете – я ведь инкуб. Мне полагается быть прекрасным. Скажем так: во мне собраны все те черты, которые делают меня неотразимым и в глазах людей, и в глазах ангелов. Вон Ванда и та не смогла устоять перед соблазном.

Сейчас в его голосе не было ни жесткости, ни презрения, может быть – только грусть. Он констатировал факт, каким бы для него приятным или неприятным этот факт не был.

- Но зачем?.. Зачем все это? Кому, если не вам, это нужно?

Он хотел что-то сказать, но осекся – только покачал головой.

- Этот мир – забавная игрушка, mon chere. Это как мозаика из разноцветных камешков, которую можно бесконечно переделывать, перекладывать, разбирать, собирать и снова разбирать. А звенья мозаики – страны, города, политики, вероисповедания, наконец, вы – люди. А я – орудие для того, чтобы беспрепятственно эту мозаику перекладывать.

- Не понимаю, - прошептал я, осторожно вплетая свою руку в его волосы.

Честное слово, я мало слушал то, о чем он говорит – я наслаждался самим звучанием его голоса.

- Вот и вы сейчас, - он взглянул на меня с легкой иронией, - думаете совсем не о том, что я вам говорю, а барахтаетесь в паутине моей так называемой «неземной неотразимости».

- Простите, - я сильно покраснел и убрал руки.

- Вам не за что просить прощения – человек, которого мучает жажда, не виноват в том, что он хочет пить, и, если он видит рядом с собой родник – ничто не в силах его удержать. Красота, mon chere – то же оружие. Вожделение и страсть – вот главная движущая сила этого мира. Страсть покоряет вернее, чем самое совершенное оружие, потому что покоряет не силой, а самим желанием покориться. А я…

Он встряхнул головой и резко встал.

- Ах, до чего же мне хочется иногда послать все это к черту!..

Скрестив руки, он отошел к окну.

- Александр, - я потихоньку подошел и стал рядом, за его спиной. – А какую опасность представляю для вас я? Почему все так хотят от меня избавиться? Ведь вчерашний пожар – он начался с моей комнаты. Кто-то запер двери, чтобы я не смог выбраться, и положил сухие ветки на балконе.

Робкий луч восходящего солнца скользнул по щеке великого магистра, скользнул, и сам испугался своей дерзости – к богу не положено прикасаться даже солнцу. Богом можно восхищаться, бога можно вожделеть, но прикасаться к нему дозволено лишь избранным. Вхожу ли я в их число? Скорее всего – нет.

- А вы до сих пор так ничего и не поняли, Горуа? – голос его чуть дрогнул, и в нем появилась та характерная хрипотца, которая буквально сводила меня с ума. – ОНИ боятся, что любовь сделает меня неуправляемым и перечеркнет все их планы.