- Это старинная японская поэзия. Что-то вроде:

«Почему ты не расправишь свои крылья?» - спросил у орла

Растущий на склоне горы маленький белый цветок.

«Потому что они закроют солнце, и ты погибнешь», -

Ответил орел.

«Это будет не скоро, - улыбнулся цветок, -

У нас есть целое мгновение вечности для того,

Чтобы ты расправил свои крылья,

А я насладился твоей красотой»

Вот так вот. Всего несколько строк. Но у меня слезы подкатили к горлу. Я ничего не понимал, и я понимал слишком многое. Но одно я знал очень четко: моя сегодняшняя боль от побоев – ничто по сравнению с болью, которая в эти минуты сжигала его сердце… Разделите со мной ваши муки, мой ангел – я сильный, я выдержу!.. Так я хотел сказать, но не сказал, а он не счел нужным в этот момент прочесть мои мысли. Он смотрел на воду и, казалось, не обращал более на меня никакого внимания.

Я вернулся к себе в комнату и всю ночь провертелся в кровати, тщетно пытаясь уснуть. Меня мучили отнюдь не синяки и ушибы, оставленные ударами шеста великого магистра, просто… В его комнате было удивительно тихо, но я знал, я сердцем чувствовал, что он не спит. Он как будто чего-то ждал. Чего-то или, может быть – кого-то?.. Ну, не меня же в самом деле!.. Интересно, что должен почувствовать тот, кому он позволит заключить себя в объятия? Я бы, наверное, просто умер от восторга – у меня ведь от одного его вишневого взгляда рвется сердце пополам!..

Однако мой г-н презирает наши земные человеческие чувства (или – делает вид, что презирает?), и в то же время говорит, что хочет жить этими чувствами. Да и потом – не смотря на всю его неземную красоту, у него, насколько я успел заметить, вполне человеческое тело – тело прекрасного молодого мужчины, а это значит… А так ли он на самом деле далек от наших «примитивных», как он выразился, инстинктов?..

Я закрыл глаза, пытаясь вспомнить выражение его лица, когда я, раздевая его, невольно к нему прикасался. Тогда лицо графа было невозмутимо, словно лицо мраморного ангела перед иконой Божьей Матери. Кто-то там, наверху, ради каких-то неведомых и, возможно, страшных целей, заставляет великого магистра играть по своим правилам: он – холодный, чистый, святой, должен изображать инкуба, что ему противно, но от чего он, по всей видимости, по своей воле не может отказаться. И это его озлобило - сделало для него неприятной саму любовь. Любовь и насилие стали для него означать одно и то же. И я ничего, совершенно ничего не могу с этим поделать.

…Утром я едва поднялся – каждый мускул ныл и болел, словно я побывал в руках отцов инквизиторов. Я уже собирался было втиснуть свое измученное тело в ванну, когда раздавшийся внизу стук копыт заставил меня насторожиться. Быстро одевшись, я выглянул в окно – и вовремя.

Во двор замка въехала аккуратная зеленая коляска, запряженная двумя упитанными лошадьми. Из нее вышла дама в зеленом чепчике с отвратительно безвкусными ленточками, с ног до головы укутанная в зеленую шаль. Мне достаточно было одного взгляда для того, чтобы ее узнать. Это была мадам Петраш, загадочная «родственница» моего г-на. Оставив в коляске сонную моську ( наверное, испугалась, что Флер может нечаянно ею полакомиться), дама стала подниматься по ступенькам, ведущим в башню.

Зачем она пришла к магистру?

Сгорая от любопытства, я решился на небывалую дерзость. Осторожно и бесшумно, как кошка, я вылез из окна и перелез на соседний балкон башни, где находилась спальня монсеньора. Потихоньку, стараясь не шуметь, я заглянул в полураскрытое окно.

Граф Монсегюр стоял у зеркала, опершись руками о черную дубовую раму. Он смотрел на свое отражение – пристально, сдвинув брови, с грустью и как бы вопросительно.

Услыхав стук в дверь, он, не оборачиваясь, сказал вполголоса:

- Входи, Ванда.

Она заглянула в комнату и осторожно, бочком, протиснулась в дверь.

- Надеюсь, ты одет?

Он усмехнулся, по-прежнему глядя в зеркало.

- А что, если бы я даже был раздет, это бы тебе сильно помешало?

- Нет. Но я, по крайней мере, морально бы подготовилась к тому, чтобы не умереть на месте от твоей убийственной красоты, г-н Монсегюр.

Их взгляды встретились в зеркале – он чуть-чуть улыбнулся.

- Я же просил тебя не являться ко мне в это твоей отвратительной личине, Ванда. Тебя-то саму от нее не тошнит? Здесь ведь не бордель и не резиденция кардинала.

Она рассмеялась и, подойдя к нему сзади, положила руки ему на плечи.

- Извини, забыла. Сейчас исправлюсь.

Сначала начало изменяться отражение в зеркале. По серебристой поверхности пробежала легкая рябь, и стекло стало плавиться, словно ртуть в руках алхимика. В то же мгновение со стоящей позади юного графа женщины клочьями, подобно змеиной коже, слезла ее мерзкая личина бандерши. Жидкие волосы, обвислая кожа, румяное и пухлое, как сдобная булка, лицо – все пошло трещинами и в мгновение ока осыпалось подобно штукатурке.

Сумасшедшим усилием воли я подавил рвущийся из груди крик – возле зеркала стояла ослепительной красоты молодая женщина в изумрудном платье с бриллиантами в черных, как смоль, волосах, белоснежной кожей и глазами, способными погасить и зажечь звезды. С чем можно было сравнить ее красоту?.. Только с красотой стоящего рядом юного мужчины. Да-да, они были похожи, словно брат и сестра. И в то же время – несравнимо разные. Насколько красота юного графа пленяла, притягивала, манила и очаровывала, настолько красота женщины леденила кровь, вызывая что-то похожее на священный ужас.

Она – ослепляла, он – обезоруживал. Она подчиняла силой, ему же хотелось подчиниться добровольно.

«Да она же одной с ним крови, - с изумлением понял я. – Она тоже ангел, но не искуситель. Как же я раньше-то не догадался!..»

- Так лучше? – спросила Ванда, обвивая руками плечи графа.

Он усмехнулся, все так же глядя на нее сквозь зеркало.

- Да, мне в общем то все равно. Это я так сказал – из эстетических соображений.

Она нахмурилась, но почти тут же рассмеялась.

- Твое хамство восхитительно, Монсегюр. Если бы я была человеком, я бы отвесила тебе увесистую пощечину.

- А, если бы я был человеком, Ванда, и при этом не был бы джентльменом, я бы просто напросто вышвырнул тебя за дверь.

Резко сбросив с плеч ее руки, он обернулся – голос его зазвенел жестко, как металл.

- Зачем ты была в монастыре, Ванда? Что тебе там понадобилось? Ведь мы же условились: покуда я соблюдаю договор, вы не смеете ее трогать.

- Вот я и хотела проверить, насколько г-н граф соблюдает договор. А, вообще, Александр, я никак не могу понять этой твоей тяги к людям. Ну, ладно, та женщина – в конце концов, она была рядом, когда ты родился, она пыталась тебя воспитывать, и она же во многом тебя испортила, забив с детства голову всякой чепухой, свойственной смертным. Но – твое новое приобретение!.. Этого я от тебя не ожидала.

На губах графа появилась одна из самых его обворожительных улыбок.

- Что ты имеешь в виду, Ванда?

Она покачала головой, невольно улыбнувшись ему в ответ.

- Ах, бедные, бедные люди… Если даже на меня действуют твои чары, несравненный г-н магистр, то, я представляю, как разбиваются сердца смертных… Я имею в виду мальчишку, которого ты самовольно притащил в замок и который с каждым днем занимает все больше и больше места в твоем сердце.

Граф рассмеялся еще более очаровательно, но с издевкой – он играл в очарование ровно настолько, чтобы это выглядело оскорбительным.

- Да ты, кажется, ревнуешь, Ванда?.. Ах, да с чего бы это? Неужели я осмелился дать повод? Извини, дорогая, но я инкуб, а сущность инкубов именно в том и состоит, чтобы давать поводы для ревности.

Глаза женщины сделались ледяными.

- Я? Ревную? Это все равно, если бы я стала ревновать тебя к твоей собаке. Ты можешь делать со смертными все, что тебе заблагорассудится, покуда не пускаешь никого из них в свое сердце.

- А у меня есть сердце, Ванда? – взяв со стола большой золотой гребень, он принялся медленно, задумчиво-плавными движениями расчесывать перед зеркалом свои чудесные волосы. – У вампира нет сердца, милая. У вампира нет души. Нет ни совести, ни чести, ни бесчестия. Нет ничего, кроме его распроклятого бессмертия!..