- Почему вы так странно смотрите? – подвинувшись ближе к нему, тихо спросил я. – Так, словно…

- Словно? – почти беззвучно подхватили его губы.

- Ну, не знаю. Словно пытаетесь запомнить, что ли…

- Глупости! – он вздрогнул и встряхнул волосами. – Просто любуюсь вами. Вы уже совсем мужчина, Горуа. Вон даже пушок на щеках появился. Это восхитительно.

Я усмехнулся и выразительно потрогал подбородок.

- Спасибо вам. Вы меня создали. Вы сделали из меня мужчину.

- В каком смысле? – лукаво прищурился он.

- Во всех. Я – ваше творение, Александр.

- Ну что ж, - что-то непередаваемое мелькнуло в его бриллиантовых глазах, - оказывается, из меня бы получился неплохой создатель. Может, и вправду на все плюнуть и попробовать себя в роли бога?

Мы рассмеялись: я – легко и заразительно, он – негромко, с едва заметной горечью.

- Герцог Лотарингский отрубил себе палец. Вы знаете?

- Да. У него левая рука в перчатке. С его стороны это глупо было делать накануне боя. Впрочем, в сражении это ему не помешало. Вы помните свое обещание, mon chere?

- Какое обещание?

Честно признаться, глядя на него, я забывал не только о каких-то там обещаниях, а обо всем на свете: я глупел и тупел, я видел только его глаза, я видел, как шевелятся его губы, но мало вникал в то, что он говорит.

- Вы обещали не отходить от меня ни на шаг, - терпеливо, словно глупому ребенку, повторил он. – И, если вдруг будете ранены, немедленно дайте знать мне.

- Ну да! – усмехнулся я. – А вы что же, попросите ваших противников подождать, все бросите и станете исцелять мою рану?..

Он слегка нахмурился и посмотрел на почти полностью утонувшее в реке розовое солнце.

- Это мое дело, Горуа. Пойдемте, - он быстро соскочил с камня и пошел куда-то через лужайку между дикими яблонями.

Я спрыгнул вниз и бросился за ним.

- Куда мы идем?

- Сейчас увидите.

Мой друг осторожно приподнял ветви дикой ивы, и я ахнул.

Поляна перед моими глазами была усеяна, усыпана ночными фиалками. Их запах – вязкий, дурманящий, тягучий, словно желе, стоял в воздухе. Смешиваясь с ароматом сиреневых волос и губ моего друга, он пленял, он бил в голову, как молодое красное вино.

- Венок плести умеете? – обернувшись ко мне, неожиданно спросил граф.

Я, признаться, был слегка обескуражен.

- Конечно, нет! Я же не девчонка.

- А я, представьте, умею, пропустив мое замечание мимо ушей, - улыбнулся великий магистр. – Мари когда-то научила меня.

Я и опомниться не успел, как его прекрасные пальцы, двигаясь стремительно и в то же время с особенной, свойственной лишь ему одному чеканной неторопливостью, сплели, связали, сотворили венок – точно такой, как я видел когда-то в детстве на картинке в сказке про эльфов.

- Это вам, - он осторожно, словно примеряя венец Предвечного, надел венок мне на голову. – А это мне.

Мгновение – и в его руках появился второй венок – такой же чудесный, как и первый.

- Некоторые цветы живут всего лишь один день, mon chere. Что такое один день? Да, то же самое, что в масштабах вечности значит человеческая жизнь. Вы спросите, чем же тогда мы, люди отличаемся от цветов?.. Опять же – в масштабах вечности, ничем. И, может быть, именно сейчас, в эти самые минуты чья-то прекрасная и неумолимая рука собирает наши жизни в соцветия и плетет свой венок по законам своего абсолюта – чудесный, безжалостный и неповторимый… Венок, который через мгновение вечности превратится в пепел.

- Неужели и вправду – в пепел? – с опаской трогая пальцем душистые лепестки, спросил я.

Мой друг тихонько рассмеялся, глядя в темнеющее вечернее небо с последними багряными проблесками.

- Пепел – не конец жизни, mon chere. Знаете легенду о птице Феникс?.. У этой жизни нет ни начала, ни конца, есть только одна бесконечная память – жемчужная нить, каждая из жемчужин которой когда-нибудь в каком-нибудь переплетении, каком-нибудь узелке вечности обязательно повторится. Тысяча лет промелькнет, как один день: вы не успеете отряхнуть с ног росу, как я вновь буду обнимать вас.

- И я буду знать о том, что вы – это вы, а я – это я?

Он опять рассмеялся и надел себе на голову венок: цветы и трава с тихим шуршанием сплелись с его волосами – он словно бы только что вышел из сказки.

- Ну, если вы вдруг забудете, я вам напомню, - сказал он и после небольшой паузы добавил тихо и серьезно:

- Я вас везде найду, mon chere, я узнаю вас в любом обличье. Ну, а вы… В ваших жилах – моя кровь, рано или поздно – через века, в другой стране, на другом континенте, в ином теле – она все равно заговорит, и вы вспомните меня. Ведь вы принадлежите мне. А я - вам. Иначе и быть не может.

Я протянул руку и осторожно коснулся отчаянно дурманящих фиалок в его волосах. В полумраке, окутавшем поляну, его кожа светилась, словно лунная дорога в бесконечность.

- Прекрасный мой, - дрожащими от нежности губами прошептал я. – Не думайте о завтрашней битве, не вспоминайте о том, что будет через тысячу лет. Думайте обо мне, о нас, об этой удивительной ночи. Как вы там недавно говорили? «Наша любовь – одна в целом мире, единственная и неповторимая»?

- Да, mon chere, да, - он порывисто и крепко прижал меня к груди так, что мой пульс влился и слился с его пульсом. – Я – ваш, Горуа. Сегодня и всегда, до конца, полностью, без остатка.

И уже через мгновение фиалковые грезы сомкнулись над нашими головами, и мы оторвались от земли. Мы летели куда-то по лунной радуге, словно сумасшедшие ночные облака, и мы безудержно и бездумно, забыв о времени и вечности, любили друг друга под дикими яблонями в дурманящем аромате возрождающихся и умирающих цветов.

Это была самая сумасшедшая и самая прекрасная ночь из всех бесчисленных сумасшедших и прекрасных ночей, которые мы провели вместе с ним. Он был в моих руках то бесплотным королем ночных эльфов, то Гераклом, совершающим свой 13-й подвиг, то льющейся через край самозабвенной и беспредельной, словно ночной океан, страстью. Наши руки, наши губы не знали усталости. Мы то плакали, то смеялись, то грезили, то дурачились… Я упивался его слезами: сладко-горький привкус дикого винограда щекотал небо. Я срывал с его губ искорки смеха, словно желтые нарциссы, я впитывал глазами таинственную негу его черных бриллиантов-зрачков, таких родных и таких далеких!..

А Рассвет наступал, Рассвет приближался – медленно и неотвратимо, словно розовый всадник из Апокалипсиса.

Небо начало светать, и звезды одна за другой гасли на бледном челе небосклона. В это время особо сильно и особо нежно пахли фиалки, но все заглушала сирень.

Я лежал, уткнувшись лицом в его волосы, а он, обнимая, задумчиво гладил меня по голове.

- Я хочу вам сказать, Горуа. Никогда не говорил раньше, боялся, что вы зазнаетесь, а сейчас скажу. У вас чудесные стихи. Что бы не случилось, не бросайте писать, и когда-нибудь… Но это не важно. Сейчас пока что это не важно.

Он поцеловал меня в глаза и, с трудом разомкнув отчаянную цепь моих объятий, принялся одеваться. А я любовался им, не в силах оторвать взгляда от завораживающе неторопливого танца его рук.

- Сейчас вы не похожи ни на ветер, ни на океан. Ни вообще на стихию. Вы – сказка, Прекрасный!..

Он согласно кивнул, с сожалением оставив на земле свой увядший венок.

- Да, вы правы: я – сказка. Сказка, которую придумал этот мир для своего спасения. Когда-нибудь через века один человек скажет бессмертную фразу: «Красота спасет мир». Ах, как было бы хорошо, если бы он хотя бы на тысячную долю оказался прав!..

Сзади зашуршала трава, и затрещал кустарник: поскуливая, повизгивая, подгавкивая от счастья, на плечи великому магистру прыгнула Флер.

- Вот несчастье мое! – граф Монсегюр растерянно рассмеялся, уворачиваясь от настойчивых и мокрых поцелуев своей любимицы. – Откуда ты взялась, девочка? Я же запер тебя вместе с лошадьми… Не иначе разнесла в щепки конюшню! Что же мне с тобой делать?