Эта дилемма, как организовать «жизненный нарратив», частично проясняется благодаря исследованию, тема которого — как в сегодняшнем капитализме люди справляются с будущим.

Неудача — это великое современное табу. Популярная литература щедра на различные рецепты, как добиться успеха, но, по большей части, молчит о том, как справиться с неудачей. Как найти некое «соглашение» с неудачей, как придать ей «форму» и определить «место» в своей жизненной истории — все эти мысли могут преследовать вас, но их редко обсуждают с другими. Вместо этого мы ищем некие спасительные стереотипы. Радетели бедных поступают так, когда пытаются приглушить эффект от горестных стенаний типа: «Я потерпел поражение» или «Я провалился», утешающими сентенциями: «Нет, вы не проиграли, вы — жертва». Но, как всегда, когда мы боимся говорить откровенно, «зацикливание» на неудаче и стыд только усиливаются. Остается не излеченным кровоточащий внутренний приговор: «Я недостаточно хорош».

Неудача не является больше обычной перспективой, с которой сталкиваются только очень бедные люди или те, кто имеет серьезные физические и умственные недостатки; это стало теперь обычным событием и в жизни людей среднего класса. Сокращающаяся численность элиты делает достижение успеха все более проблематичным. Принцип «Победитель получает весь рынок», конкурентный по своей структуре, обрекает большое количество образованных людей на неудачу. Сокращение кадров и реинженирование становятся для представителей среднего класса «неожиданными» несчастьями, которые в условиях раннего капитализма больше были связаны с рабочим классом. Чувство, что вы подвели собственную семью из-за гибкого и адаптивного поведения на работе, с одной стороны, — трудно уловимо, а с другой — сильно. И это чувство постоянно преследует Рико.

Само противопоставление успеха и неудачи ведет к невозможности «поладить» с неудачей. Это простое размежевание предполагает, что если у нас достаточно свидетельств наших материальных достижений, то нас уже не будут преследовать чувства недостаточности или неадекватности — правда, это не относится к случаю Веберовского «влекомого человека», который чувствовал, что всех его достижений всегда будет недостаточно. Одна из причин того, почему трудно умиротворить чувство неудачи даже при помощи долларов в том, что неудачи могут быть глубинного уровня — например, не получается сделать свою жизнь «связной», не удается реализовать нечто ценное, что заложено в самом тебе, невозможность жить по-настоящему, а не просто существовать. Неудача может случиться, когда «путешествие Пико» будет бесцельным и бесконечным.

Накануне Первой мировой войны журналист и комментатор Уолтер Липпман, недовольный тем, что оценка успеха именно в долларах завладела умами его современников, поразмышлял над их неспокойными жизнями в своей, полной энергии, книге, которую он назвал «Пассивность и господство». В ней он пытался превратить материальную оценку неудачи и успеха в более личностный опыт времени, противопоставляя пассивный, ошибочный опыт господству над событиями.

Липпман жил в эпоху, когда гигантские промышленные фирмы Европы и Америки консолидировались. Все знают пороки этого капитализма, о котором Липпман сказал: «Смерть малых фирм, коллапс управления, осуществленные во имя общественного блага, массы, скормленные этому капиталистическому монстру». Проблема, которая стояла перед его коллегами-реформаторами, состояла, как писал Липпман, в том, что они «знали, против чего они, но не знали, что же они отстаивают»[112]. Они выражали недовольство тем, что люди страдали, но ни имеющаяся марксистская программа, ни обновленное индивидуальное предприятие не предлагали «перспективного» лекарства. Марксисты предлагали мощный социальный взрыв, предприниматели-индивидуалы — большую свободу конкуренции; но ни одна из этих программ не была рецептом создания некого альтернативного порядка. Липпман, однако, не сомневался в том, что нужно сделать.

Рассматривая нацеленную на упорный труд, решительную устремленность иммигрантов, которые тогда растекались по Америке, он провозгласил: «Все мы являемся иммигрантами духовно»[113]. Личностные качества, решительность и смелость, к которым взывали Гесиод и Вергилий, Липпман видел воплощенными, опять же, в неутомимой тяжелой работе иммигрантов в нью-йоркском районе Нижний Ист-Сайд. Что Липпман ненавидел, так это чувствительную эстетскую брезгливость по отношению к капитализму, персонифицированную, как он думал, в лице писателя Генри Джеймса, который смотрел на нью-йоркских иммигрантов, как на чуждую, хотя и энергичную расу, непричесанную и анархическую в своей борьбе[114].

Что может направлять людей, отрезанных от дома, пытающихся создать новый жизненный нарратив? Липпман считал, что это — создание карьеры. Не сделать карьеру из своей работы, как бы скромно ни были ее содержание или оплата труда, — значит, отдать самого себя, как добычу, чувству бесцельности, которое образует самый глубинный опыт неадекватности, — человек должен, выражаясь современным сленгом, «получить жизнь». Так Липпман открыл заново старое значение карьеры, о котором я упомянул в начале этого эссе, — карьеры как хорошо сделанной дороги. «Прорубание» этой дороги было противоядием от личностной неудачи.

Можем ли мы применять это лекарство от неудачи при гибком капитализме? Хотя мы можем думать сегодня о карьере как о синониме профессии, один из ее элементов — владение мастерством — не относился только к профессиональной или даже буржуазной сфере. Историк Эдвард Томпсон писал, что в XIX веке даже наименее привилегированные рабочие, находившиеся в меньшей степени благоприятствования, трудились ли они на плохо оплачиваемой работе, были ли безработными или просто переходили с одного места работы на другое, все они стремились определить себя, как ткачей, металлургов или фермеров[115]. Статус в работе происходит от того, что вы являетесь чем-то большим, чем просто «парой рабочих рук». Работники физического труда, так же как и слуги в викторианских домах высшего общества, стремились добиться статуса, используя такие слова, как «карьера», «профессия», «мастерство», в более широком смысле, чем мы это делаем сейчас. Стремление именно к такому статусу было в равной степени важно и для служащих среднего класса в возникающих корпорациях. Как показывает историк Оливье Зунц, люди в мире бизнеса сначала стремились повысить статус своей работы, приравнивая бухгалтерское ремесло, торговлю или менеджмент к профессиональной деятельности врачей или инженеров, это было типично для эры Уолтера Липпмана[116].

Стремление к повышению статуса карьеры, таким образом, не является чем-то новым. Не ново и ощущение, что карьера в большей степени, чем род деятельности, развивает наш характер. Но Липпман поднял ставки на «получение жизни». С точки зрения Липпмана, жизненный нарратив карьеры — это история внутреннего развития, раскрытия самого себя через ремесло и борьбу. «Мы должны иметь дело с жизнью, имея некое намерение, конструируя ее социальную организацию, изменяя ее инструменты, формулируя ее метод…»[117] Личность, стремящаяся к карьере, формулирует долгосрочные цели, стандарты профессионального или непрофессионального поведения и чувство ответственности в отношении собственного поведения. Я сомневаюсь, что Липпман читал Макса Вебера, когда писал свою работу «Пассивность и господство»; два автора, однако, разделяли схожую концепцию карьеры. В веберовском использовании «Beruf», которое является немецким эквивалентом «карьеры», акцент также делается на важности работы, как нарратива, и развитие характера возможно только благодаря долгосрочному организованному усилию. «Господство означает, — говорит Липпман, — замену бессознательного стремления на сознательное намерение»[118].