В Давосе много внимания уделяется глобальному экономическому потеплению: конференц-центр наполнен бывшими коммунистами, которые превозносят ценности свободной торговли и безудержного потребительства. Язык общения — английский, что подчеркивает доминирующую роль Америки в новом капитализме, и большинство людей здесь говорят по-английски превосходно. Всемирный Экономический Форум напоминает скорее королевский двор, чем конференцию. Монархи здесь — это главы больших банков или международных корпораций, и они хорошо умеют слушать. «Придворные» говорят гладко и тихим голосом, повышая его только тогда, когда дело касается займов или когда нужно совершить сделку. Давос стоит бизнесменам (большинство из них — мужчины) кучу денег, и потому сюда приезжают только «топ-люди». Но атмосфера «двора», даже в этом снежном Версале, инфицирована неким страхом — страхом «оказаться вне круга».

Некий вид фамильной ожесточенности заставлял меня снова и снова приезжать в Давос в качестве наблюдателя. Дело в том, что большая часть моей семьи принадлежала к американским левым. Мой отец и дядя принимали участие в гражданской войне в Испании. Там они сначала сражались против фашистов, но к концу войны они воевали и с коммунистами. Разочарование, которое последовало вслед за сражением, стало по большей части историей американского левого движения. Мое собственное поколение должно было отказаться от своих надежд, которые вдохновляли нас в 1968 году, когда революция, казалось, находилась рядом, прямо за углом. Но многие из нас закончили тревожным отдыхом в этой туманной зоне слева от центра, где высокопарные слова значат больше, чем действия.

И здесь, на лыжных склонах Швейцарии, одетые как будто для спорта, собрались победители. Я почерпнул одну вещь из моего прошлого: будет фатально относиться к ним только как к изменникам. В то время как люди моего круга пребывают в состоянии некоей пассивной подозрительности по отношению к существующей реальности, «двор» Давоса наполнен энергией. Это-то и говорит в пользу огромных изменений, которыми отмечено наше время: новые технологии, транснациональные экономики и атака на жесткие бюрократии. Совсем немногие, из встреченных мною в Давосе, начинали жизнь богатыми или могущественными, такими, какими они стали сейчас. Здесь королевство «достигателей», и многими из своих достижений они обязаны применению гибкости.

«Давосский человек» наиболее публично воплощен в Билле Гейтсе, вездесущем председателе компании «Майкрософт Корпорейшн». Он появился здесь недавно и, как это делают все главные ораторы на этой встрече, — одновременно и живьем, и крупным планом на огромном телевизионном экране. Было слышно некое бормотание в зале некоторых специалистов, пока говорила гигантская голова: они считают качество продукции «Майкрософт» заурядным. Но для большинства управленцев Гейтс — героическая фигура, и не только потому, что он построил огромный бизнес буквально с нуля. Он — истинное олицетворение гибкого магната, что и было продемонстрировано совсем недавно, когда он обнаружил, что не предвидел возможностей Интернета. Гейтс тут же развернул свое гигантское дело на 180 градусов, перенаправив свой бизнес-фокус на реализацию новых рыночных возможностей.

Когда я был ребенком, у меня была подборка книжек под названием «Моя маленькая ленинская библиотечка», где в графическом изображении были представлены характеры капиталистов, которые «сделали себя сами». Особенно отталкивающей была картинка, изображавшая Джона Рокфеллера-старшего в виде слона, который давит несчастных рабочих своими огромными ногами, а хоботом хватает локомотивы и нефтяные вышки. «Давосский человек» может быть безжалостным и жадным, но только одних этих животных качеств недостаточно, чтобы считать их чертами характера технологических «магнатов», венчурных капиталистов и экспертов по реинженированию компаний, которые собрались здесь.

Гейтс, например, кажется, свободен от одержимости цепляться за что-либо. Его продукты яростно врываются на рынок и так же быстро исчезают, в то время как Рокфеллер хотел владеть нефтяными вышками, зданиями, машинами и железными дорогами вечно. Отсутствие долговременных привязок, похоже, — это фирменный знак отношения Гейтса к работе: он говорил о необходимости позиционировать себя в сети возможностей, а не впадать в паралич, зацикливаясь на какой-то одной конкретной работе. По общим отзывам, он безжалостный конкурент, и свидетельства его жадности общеизвестны; так, он пожертвовал на благотворительные цели, или общественное благо, совершенно мизерную долю своих миллиардов. Но его предрасположенность к гибкости проявляется в его стремлении разрушать то, что он сделал, реагируя на требования конкретного момента, — у него есть такая способность: если уж не отдавать, то и не держаться.

Это отсутствие привязанности ко времени сопряжено со второй характерной чертой гибкости — терпимостью к фрагментации. Когда в прошлом году Гейтс выступал со своей лекцией, он дал своеобразный совет. Он сообщил присутствующим в зале, что рост технологического бизнеса является беспорядочным, отмечен бесчисленными экспериментами, сопровождается ошибочными поворотами и противоречиями. Другие американские специалисты делали акцент на том же самом в беседах со своими «рейнско-европейскими» коллегами, которые, похоже, застряв на своих старых формалистских путях, хотят сконструировать связную «технологическую политику» для своих компаний или для своих стран. Роста, говорили американцы, не достичь таким аккуратным, бюрократически планируемым способом.

Это, может быть, не больше, чем экономическая необходимость, которая сегодня заставляет капиталиста сразу преследовать множество целей — в одно и то же время. Такие целесообразные реальности требуют, однако, особенной силы характера от того, кто себя уверенно чувствует в беспорядке жизни, кто процветает посреди всеобщего расстройства. Рико, как мы видели, эмоционально переживал свои социальные перемещения, которые сопровождали его успех. Подлинные победители не страдают от фрагментации жизни. Напротив, их стимулирует то, что они должны «воевать» на многих различных фронтах одновременно; это часть энергии необратимых перемен.

Способность не держаться за свое прошлое, уверенное принятие фрагментации жизни — вот две главные черты характера, которые проявляются в Давосе у людей, чувствующих себя как дома в этом новом капитализме. Это черты характера, которые поощряют спонтанность, но здесь, «на горе», такая спонтанность является, в лучшем случае, этически нейтральной. Те же самые черты характера, которые дают толчок спонтанности, становятся в большей степени саморазрушительными для тех, кто в системе гибкого режима находится «внизу». Эти три элемента гибкой власти подвергают коррозии характеры более заурядных служащих, которые пытаются играть по этим же правилам. По крайней мере, это то, что я обнаружил, спустившись с «волшебной горы» и вернувшись в Бостон.

Спустя год после нашего разговора с Рико я вернулся в бостонскую пекарню, где 25 лет назад, проводя исследования для своей книги «Скрытые раны класса», интервьюировал группу пекарей. В тот раз я приехал, чтобы задать вопросы об их восприятии классов в Америке. Почти так же, как все американцы, они сказали мне, что принадлежат к среднему классу; номинально идея социального класса мало что для них значила. Европейцы же, начиная с де Токвилля и далее, склонны были принимать номинальное за реальное; некоторые из них умозаключили, что мы, американцы, действительно являемся бесклассовым обществом, по крайней мере, в наших манерах и убеждениях — демократия потребителей. Другие, подобно Симоне де Бовуар, придерживались точки зрения, что мы безнадежно запутались в том, что касается наших реальных различий.

Те, кого я интервьюировал четверть века назад, не были слепы: у них было достаточно четкое определение социального класса, хотя и не в европейском его понимании. Понятие «класс», подразумевало, прежде всего, личностную оценку самого себя и обстоятельств. При таком подходе между людьми можно провести очень четкие разграничения; завсегдатаи американских ресторанов «быстрой еды», например, обращаются с теми, кто обслуживает их, с безразличием и грубостью, которые рассматривались бы как оскорбительные и неприемлемые в каком-нибудь английском пабе или французском кафе. Массы представляются недостойными того, чтобы воспринимать их как человеческие существа, и имеет значение только то, насколько люди выделяются из этой массы. Американская одержимость индивидуализмом выражается в потребности в статусе на следующих условиях: индивид хочет, чтобы его уважали таким, каков он есть. Понятие «класс» в Америке интерпретируется, как вопрос характера личности. И поэтому, когда 80 % из группы пекарей говорят: «Я — средний класс», настоящий вопрос, на который они отвечают, это — не вопрос: «Насколько вы богаты?» или «Насколько вы могущественны?», но — «Как вы сами себя оцениваете?». И ответ таков: «Я достаточно хорош».