Уж не та же самая это дилемма, которая волновала и Адама Смита? Я думаю, что нет. Ничто не было сокрыто от рабочего на булавочной фабрике, но многое сокрыто от рабочих в современной пекарне. Работа кажется теперь такой ясной, но в то же время и такой непонятной. Гибкость создает различия между поверхностью и глубиной; те, кто слабее всех, с точки зрения гибкости, вынуждены оставаться на поверхности.

Прежние пекари-греки испытывали большие физические нагрузки, выполняя свою работу, и, конечно, никто бы не хотел, чтобы те времена возвратились. Однако та работа была чем угодно, но только не чисто поверхностной деятельностью, потому что опиралась на их этнические связи, — а вот в современном Бостоне эти связи общинной чести исчезли, возможно, уже навсегда. Что сейчас имеет значение, так это то, что пришло на их место, — комбинация гибкости и флюидности с поверхностностью. Блестящие поверхности и простые тексты, которые рекламируют глобальные продукты, слишком хорошо знакомы, как и их «дружелюбность» по отношению к потребителю. Но что-то из того же самого разделения между «поверхностностью» и «глубиной» поставило свою метку на гибком производственном процессе с его «дружественными» по отношению к пользователю программами, чья «глубинная» логика не может быть понята.

И точно так же люди могут страдать от поверхностности, пытаясь «прочитать» мир вокруг себя и самих себя. Образы некоего бесклассового общества, общая манера говорить, одеваться и видеть мир служат тому, чтобы скрыть глубокие различия. Существует поверхность, на которой все кажутся существующими на одинаковом уровне, чтобы разрушить эту поверхность, может потребоваться некий код, которого у людей нет. И если то, что люди знают о самих себе, является легким и доступным, на самом деле этого может быть явно недостаточно.

Смутные поверхности работы контрастирует с энтузиазмом Давоса. При «гибком» режиме трудности кристаллизуются в особенном действии, когда ты берешь риск на себя.

Пока его не закрыли, бар «Форель» был одним из моих любимых мест в Нью-Йорке, где я мог расслабиться. Размещенный в старом фабричном здании в районе Сохо, «Форель» не выглядел привлекательным; вы должны были спуститься вниз, в полуподвальное помещение, вид из окна представлял собой демократическую перспективу на неидентифицируемые подошвы и лодыжки. «Форель» был царством Розы.

Она, едва окончив среднюю школу, удачно вышла замуж за пожилого фабриканта в те далекие дни, когда мужчины еще носили шляпы. Как это и было принято 30 лет назад, она быстро родила двоих детей, и почти так же быстро умер фабрикант — производитель фетра. На вырученные от продажи его бизнеса деньги она купила «Форель». Очевидно, что вы можете добиться успеха в бар-бизнесе в Нью-Йорке, или став достаточно «горячим», или оставшись «тепловатым». Стать «горячим» — значит, зацепить и притащить к себе всю эту бродячую ораву разных топ-моделей, пресыщенных богачей и медиадеятелей, которые сходят за «стильных» в нашем городе. Стать на второй путь, «тепловатый», — значит, привлечь «сидячую» местную клиентуру. Роза выбрала второй путь — как более надежный, и «Форель» стала наполняться людьми.

Пища в «Форели» была рассчитана только на безрассудно храбрых. Поварам Эрнесто и Маноло явно не хватало даже элементарных знаний о функциях жара в кулинарном процессе. Поэтому их чизбургеры обычно прибывали на стол в виде сухих, кожеподобных изделий, требующих для своей разделки, как минимум, острого ножа. Но Эрнесто и Маноло были «мальчиками» Розы; она то шутила с ними, то орала на них, а они в ответ бросали грубые шутки на испанском. Там, снаружи, социальная жизнь была другой; люди приходили сюда, в этот бар, чтобы их оставили в покое. Я полагаю, что во всех больших городах есть оазисы, похожие на этот. Я встречал одних и тех же посетителей в течение жизни целого поколения, вел с ними бесконечные беседы, но мы так и не стали с ними друзьями.

Хотя Роза, в действительности, была солидной, без всякой чепухи жительницей Нью-Йорка, она выглядела, говорила и звучала, как некий «типаж», который как раз и предпочитают люди из нью-йоркской богемы. Ее глаза увеличивали огромные квадратные линзы, которые, казалось, каким-то образом усиливали и ее голос, звучавший как через некую назальную трубу, издававшую частые резкие звуки, — ее комментарии. Ее подлинный характер был глубоко сокрыт за этим фасадом. Она бы только хмыкнула, если бы я сказал ей, что она чувствительная и интеллигентная женщина. Но ее проблема заключалась в том, что она ничего не могла «сотворить из себя», только подавая кофе и напитки безработным актерам, усталым писателям и краснощеким бизнесменам. Она достигла в своей жизни пункта под названием «кризис среднего возраста».

Несколько лет назад Роза решила уйти из этого уютного и доходного «королевства», в которое она превратила «Форель». Это действительно был подходящий момент для того, чтобы все изменить. Одна из ее дочерей вышла замуж, другая, наконец-то, окончила колледж. В разные времена Роза обсуждала разную информацию с аналитиками из рекламного агентства, которое специализировалось на продаже спиртного в журналах с глянцевыми обложками. И вот сейчас они сообщили ей о двухлетнем контракте: в их агентстве появилась вакансия для того, кто бы мог «оживить» продажу крепких спиртных напитков, так как доля рынка алкогольной продукции, которая приходилась на шотландское виски и бурбон, сокращалась. Роза ухватилась за эту возможность, подала документы, и была принята.

Нью-Йорк — это международный дом для рекламного ремесла, и людей, занятых в имидж-бизнесе, легко вычисляют другие нью-йоркцы. Медиа-люди культивируют имидж, в котором должно быть чуть меньше от уравновешенного официального лица и чуть больше от процветающего художника, это означает — черные шелковые рубашки, черные костюмы, много всего дорогого черного. И мужчины, и женщины, занимающиеся этим ремеслом живут в круговороте обедов, ланчей, встреч за бокалом вина, вечеринок в художественных галереях, клубных тусовок. Как-то агент, который занимался вопросами паблисити, сказал мне, что в Нью-Йорке есть только 500 человек, которые на самом деле что-то значат в мире медиа-бизнеса города, потому что они и там, и здесь, они заметны; а тысячи других, которые рабски трудятся в офисах, живут как бы в некоем варианте Сибири. Система элитных связей держится на «жужжании»: высоковольтном потоке слухов, который течет и день, и ночь в этом городе.

Для Розы, казалось бы, — это не самая подходящая площадка, чтобы она могла расправить крылья. Но, с другой стороны, вы можете достичь такой точки, когда вам может показаться, что если вы сейчас не сделаете чего-то нового в своей жизни, то этот уже довольно поношенный костюм совсем обветшает. Роза ухватилась за эту возможность с мудростью собственника малого бизнеса: она не продала, а сдала в аренду «Форель» — на случай, если на новом месте дела пойдут неважно.

«Форель», с точки зрения всех постоянных клиентов, пережила хоть и не очень заметный, но существенный упадок с тех пор, как ушла Роза. Новая управляющая была бесконечно дружелюбна. Она заполнила подоконники домашними цветами. Жирный арахис, который долгое время пользовался успехом у клиентов, был заменен «здоровыми» салатами. Она обладала той комбинацией человеческого безразличия и телесной чистоты, которую я ассоциирую с калифорнийской культурой.

Прошел всего только год — и Роза вернулась. Ничем не загораживаемый вид на ноги прохожих почти немедленно занял место домашних растений. Вернулись и жирные орехи. В течение недели женщина из Калифорнии еще болталась здесь, а потом исчезла так же бесследно, как и ее растения. Мы, конечно, вздохнули с огромным облегчением, но все-таки были удивлены возвращением Розы. Сначала она говорила, что «нельзя сделать настоящие деньги в корпорации»: утверждение, по сути, доказательное лишь для безработных актеров. В разговорах же со мной Роза была, что нехарактерно для нее, весьма уклончива. Но в эти первые несколько недель с ее губ нет-нет да и срывались горькие слова «об этих глянцевых ребятах из центра». В конце концов она сказала мне: «Я просто струсила».