Неэффективность или дезорганизация не означают, однако, что нет поэзии или разумности применительно к практике резких разрушительных изменений. Такие институциональные реорганизации сигнализируют, что изменения по-настоящему происходят и что, как мы слишком хорошо знаем, стоимость акций организаций, находящихся в процессе реорганизации, часто повышается, как будто любое изменение лучше, чем продолжение того, что было до этого. В управлении современными рынками «распад» организаций стал выгоден. В то же время разрушение организации не может быть оправдано с точки зрения продуктивности. Краткосрочные прибыли для держателей акций являются сильным стимулом для «сил хаоса», которые скрываются за кажущимся убедительным термином «реинженирование». Вполне жизнеспособные предприятия потрошат, словно дичь, или выбрасывают в канаву, а способных служащих, вместо того, чтобы их вознаградить, посылают в свободное плавание просто потому, что организация должна доказать рынку, что она способна меняться.
Но существуют более фундаментальные причины, толкающие современный капитализм к поиску изменений решительного необратимого типа, какими бы дезорганизующими или непродуктивными они ни были. Это обусловлено подвижностью потребительского вкуса. Эта подвижность спроса продуцирует вторую характерную черту гибких режимов — гибкую специализацию производства.
Гибкая специализация производства. Проще говоря, гибкая специализация пытается поставить на рынок более варьированные продукты, причем — как можно быстрее. В книге «Второй промышленный передел» экономисты Майкл Пьоре и Чарльз Сейбл описывают, как гибкая специализация воплощается в пластичные отношения между малыми фирмами на севере Италии, позволяя этим предприятиям быстро реагировать на изменения потребительского спроса. Фирмы одновременно кооперируются и конкурируют, они ищут рыночную нишу, которую каждая из них занимает скорее временно, чем постоянно. Так фирмы приспосабливаются к короткой жизни продукта — одежды, текстиля или запасных частей. Правительство здесь играет позитивную роль, помогая этим итальянским фирмам вместе обновляться, а не обрекая их на битвы под девизом «Жизнь или смерть!». Пьоре и Сейбл называют систему, которую они изучали, «стратегией постоянного обновления: это скорее приспосабливание к нескончаемым изменениям, чем попытка контролировать эти изменения»[37].
Гибкая специализация — антитеза системе производства, которую олицетворяет собой «фордизм». Показательно, что сегодня на производстве автомобилей и грузовиков старая сборочная линия длиной в милю, которую изучал Дэниэл Белл, заменена «островами» специализированного производства. Дебора Моралис, которая изучала целый ряд этих «гибких» автомобильных заводов, делает акцент на том, сколь важна инновация в качестве ответа на запросы рынка, и такая инновация подразумевает изменение еженедельных, а иногда даже ежедневных заданий, которые должны выполнять рабочие[38].
Ингредиенты, необходимые для осуществления гибкой специализации, опять-таки, нам знакомы. Гибкая специализация соответствует высокой технологии; благодаря компьютеру производственные машины могут быть легко перепрограммированы, им может быть дана новая конфигурация. Скорость современных сообщений также благоприятствует гибкой специализации, мгновенно делая информацию о глобальном рынке доступной компании. Более того, такая форма производства требует быстрого принятия решений, и это вполне по силам маленькой рабочей группе. В больших бюрократических пирамидах, напротив, принятие решений может замедляться, пока «бумага» поднимается снизу вверх для получения одобрения со стороны «штаба» организации. Самым привлекательным, «вкусным» ингредиентом в этом новом производственном процессе является готовность позволять меняющимся потребностям внешнего мира определять внутреннюю структуру институтов. Все эти элементы реагирования компенсируют «согласие» на решительные, разрушительные изменения.
Может показаться странным, по крайней мере американцам, что пример преимущества продуктивной инновации взят из жизни Италии. Хотя как американские, так и европейские фирмы многое переняли у японской методики гибкой специализации, американская бизнес-риторика зачастую утверждает, что американская экономика в целом более гибкая, чем другие экономики, потому что в ней больше свободы от правительственного вмешательства, чем в Европе и Японии, более слабая сеть «кто кого знает», более слабые профсоюзы и большая готовность со стороны общества терпеть разрушительные экономические перемены. (Пожалуйста, посмотрите таблицу 10.)
Этот американский предрассудок основан на скрытом признании, что гибкий режим — это как политический, так и экономический феномен. Вопросы относительно «гибкости» адресуются к предмету собственно политической экономии, и они сегодня получают контрастирующие формулировки в Америке и некоторых частях Европы. Существуют ли пределы, до которых можно принуждать людей сгибаться? Может ли правительство дать людям нечто наподобие прочности на разрыв, которую демонстрирует дерево, чтобы индивид не сломался под напором перемен?
Французский банкир Мишель Албер, сопоставив контрастные ответы на эти вопросы, разделил политические экономии развитых стран на «рейнскую» и «англо-американскую» модели. Первая модель существовала почти целый век в Голландии, Германии и Франции: при этой модели экономики профсоюзы и менеджмент делят власть, а правительственный аппарат по социальному обеспечению создает сравнительно туго натянутую сеть безопасности, сплетенную из пенсий, образования и здравоохранения. Эта рейнская модель так же хорошо работает в Италии, Японии, Скандинавии и Израиле.
Другая модель, англо-американская, в большей степени относится к современной ситуации в Великобритании и Америке, чем к их прошлому. Эта модель дает больше простора «свободному» рыночному капитализму. В то время как «рейнская модель» делает акцент на определенных обязательствах экономических организаций по отношению к государству, англо-американская модель делает акцент на подчинении государственной бюрократии экономике и, таким образом, стремится ослабить сеть безопасности, которая обеспечивается правительством[39].
Рейнская модель может вести себя так же гибко и решительно, как и англо-американская, — с точки зрения рынка. Северная Италия, например, — а это вполне рейнский вариант с ее смесью правительственных и частных предприятий, — также является гибкой, реагируя быстро и адаптивно на меняющиеся потребности рынка. В некоторых формах высокотехнологического производства густая рейнская сеть из подвижных ассоциаций на самом деле может быть более отзывчивой в отношении запросов потребителя, чем ее неолиберальная кузина, завязшая в сомнительном сражении против правительственного «вмешательства» и склонная к уничтожению своих конкурентов. Отношения между рынком и государством — вот что на самом деле составляет разницу между этими двумя режимами.
Рейнские режимы имеют тенденцию притормаживать ход изменений, если от них могут пострадать менее сильные граждане, в то время как англо-американский режим больше склонен гнаться за изменениями в производственных организациях и упорно продолжать действовать, даже если слабые должны будут заплатить за это. Рейнская модель в некотором роде дружелюбна по отношению к правительственной бюрократии, в то время как англо-американская действует по принципу: правительство виновно, пока не будет доказано, что оно не виновно. Рууд Любберс, бывший премьер-министр Голландии, утверждал, что именно доверие голландцев к правительству сделало возможным проведение болезненных экономических изменений, которые более враждебно настроенные граждане вряд ли бы приняли[40]. Таким образом, ярлык «неолиберализм» часто приклеивается к англо-американской модели («либеральный» в его корневом смысле означает «нерегулируемый»); а ярлык «государственный капитализм» — к рейнской модели.
