В. А. Маклаков в своих воспоминаниях сообщает, что уже на апрельском съезде 1905 года, когда большинство съезда в своей резолюции сочло необходимым подчеркнуть требование конституции и решительно выразилось против народного представительства с совещательным голосом, правое меньшинство с Д. Н. Шиповым во главе откололось и вышло из состава съезда. Я этого обстоятельства не помню, но охотно допускаю, что В. А. Маклаков, стоявший тогда ближе меня к руководящим группам съездов, правильно изображает то, что было. Однако, на следующем майском съезде, который, как мне кажется, Маклаков неправильно называет «коалиционным», все земства были представлены полностью.
Этот съезд я очень хорошо помню, как последний, на котором, хотя и с трудом, удалось достигнуть не только единодушия, но и единогласия. Собрался он после злосчастного Цусимского боя, в котором погибла эскадра Рожественского. Это был страшный удар по патриотизму даже тех, кто считался «пораженцами». Чувство оскорбленного патриотизма естественно связывалось с еще более усилившейся ненавистью к власти, столь самоуверенно пославшей на убой тысячи молодых моряков. Даже та часть общества, которая до этого момента надеялась еще на победу русского оружия, поняла, что прогнивший строй не способен вести войну даже с маленьким японским народом и что необходимо заключить мир во что бы то ни стало. Бюро съездов решило воспользоваться этим моментом для объединенного выступления земцев. Было решено предложить земскому съезду послать к царю депутацию, которая должна была ему указать на невозможность дальнейшего ведения войны в условиях старого строя, при все усиливающейся смуте, и на необходимость скорейшего созыва народного представительства, которое должно помочь ему в деле заключения почетного мира и внутреннего умиротворения страны. Соответствующий проект адреса было поручено составить проф. кн. С. Н. Трубецкому.
В Москве стояли чудные ясные весенние дни. Мы собрались в огромном особняке-дворце кн. Павла Долгорукова, неподалеку от снесенного теперь большевиками храма Христа Спасителя, ослепительно блестевшего на солнце своими белыми стенами и золотыми куполами. Долгоруковский особняк был окружен большим парком, по тенистым дорожкам которого мы бродили во время перерывов заседаний. Прения были чрезвычайно жаркие. Трубецкой составил свой адрес так, чтобы он не мог вызвать возражений со стороны правой части съезда. О созыве народного представительства в нем говорилось в очень неопределенных выражениях. Не то — земский собор, не то — парламент. Весь стиль адреса был выдержан в византийских верноподданнических тонах, совершенно не соответствовавших настроениям большинства. Понятно, что адрес подвергся жесточайшей критике, несмотря на то, что лидеры левой части съезда, входившие в состав бюро, его поддерживали своим авторитетом. Ораторы резко осуждали и стиль адреса, и явное отступление в нем от конституционных позиций, закрепленных постановлениями предыдущих съездов. Наконец, мы, представители крайней левой, вообще высказывались против какого бы то ни было адреса царю, говорили, что полгода тому назад большинство земств уже делало царю подобные представления, встреченные с его стороны с явной враждебностью, и что повторять их во второй раз унизительно для нашего достоинства. В первый раз съехавшиеся из провинций земцы подняли бунт против своих столичных лидеров.
Лишь после долгих споров удалось добиться постановления о передаче составленного Трубецким проекта адреса в комиссию для окончательной редакции. К участию в комиссии были привлечены все члены съезда, желавшие внести определенные поправки. Я имел предложить несколько поправок, а потому явился в комиссию. Собрались мы в отдельном кабинете Большой московской гостиницы за завтраком. Почему-то мне хорошо запомнилось, что по случаю жаркого дня мы ели чудеснейшую ботвинью с осетриной. Аппетита, впрочем, ни у кого не было. Все находились в большом возбуждении. Пришло человек двадцать. Среди них помню, кроме автора адреса — С. Н. Трубецкого, Петрункевича, Родичева, Колюбакина, проф. Васильева, кн. Шаховского… Еще до завтрака несколько левых земцев-провинциалов обступили Трубецкого и с азартом, перебивая друг друга, нападали на него за «раболепный тон» его произведения и за туманность основных мыслей. Милый Трубецкой с добродушной улыбкой как-то растерянно отбивался от нападавших. Мы в буквальном смысле наступали на него гурьбой, а он, пятясь, отступал. Наконец, притиснутый к камину, он с отчаянием в голосе, стараясь нас перекричать, произнес хорошо запомнившуюся мне фразу: «Да поймите же, господа, что я высказывал в адресе не свои мысли. Я старался сделать его приемлемым для всех, включая и правых членов съезда. Если бы я мог сказать то, что мне хотелось бы, я бы просто сказал: «Поросенок, давай нам конституцию».
Сейчас мне как-то неловко писать это грубое выражение, употребленное Трубецким по отношению к человеку, так трагически искупившему все свои вины перед родиной. Конечно, душевно тонкий Трубецкой и не произнес бы его, если бы мог предвидеть роковую судьбу Николая II. Но все же считаю нужным привести подлинную фразу Трубецкого. По ней можно судить о том, какое враждебно-презрительное отношение было уже тогда к реальному представителю монархической власти у убежденных монархистов, каким был покойный С. Н. Трубецкой.
Эта фраза Трубецкого, произнесенная им с подкупающей искренностью, сразу парализовала резкость наших нападок. И самое заседание комиссии уже происходило в мирных тонах. Петрункевич горячо убеждал нас оценить значение единогласия в такой общественной демонстрации, которая, как в случае удачи, так и в случае неудачи, явится важным этапом нашей борьбы с самодержавием. В конце концов мы сдались. Все же комиссия внесла в проект адреса ряд существенных поправок (в частности и мои), которые придали ему более удовлетворявшие нас стиль и тон. На следующий день адрес был принят единогласно, и избранная съездом депутация отправилась в Петербург.
Когда я читал в газете о приеме этой депутации царем и о том, как торжественно Трубецкой читал перед ним составленный им адрес, я невольно вспомнил сцену у камина в Большой московской гостинице и тот «адрес», который Трубецкой поднес бы царю, если бы мог откровенно высказать свои убеждения.
В сущности, этим актом кончилась политическая роль земских съездов. Но мы продолжали собираться и обсуждать разные программные и тактические темы, порождавшие все больше и больше разногласий в нашей среде.
Особенно яркое впечатление у меня осталось от заседаний, посвященных обсуждению польского вопроса. На эти заседания были приглашены видные представители польской интеллигенции. Большинство из них принадлежало к польским народово-демократам, которых я на следующий год увидел депутатами 1-ой Государственной Думы. Среди поляков обращал на себя внимание один маленький невзрачный человек с непропорционально большой лысеющей головой и с белокурой козлиной бородкой. Он скромно уселся вдали от своих соотечественников, в задних рядах, и молча пускал дым из маленькой трубочки, не вынимая ее изо рта… По-видимому, он был мало кому известен. Но по открытии зеседания он тихим голосом попросил слова. «Слово принадлежит г-ну Врублевскому», — провозгласил председатель граф Гейден. Врублевский поднялся и стал говорить. С первых же его слов зал замер… Всякий, бывавший на больших собраниях, знает, как трудно человеку совсем неизвестному, притом с невзрачной фигурой и ординарным лицом, овладеть вниманием аудитории. Это доступно лишь ораторам с огромным талантом, каким обладал Врублевский. Говорил он с польским акцентом, мягким музыкальным голосом, иногда понижая его до такой степени, что малейший шорох мог бы его заглушить. Мы сидели как зачарованные, и ни одного слова из его речи не терялось. Его речь, пластичная и полная образов, для русского оратора могла бы показаться чересчур вычурной, но польский акцент придавал этой вычурности художественный характер. «Четвертое поколение военнопленных явилось к вам, господа представители русского народа, и ожидает от вас протянутой руки». Так начал Врублевский свою речь, посвященную изображению национальной трагедии, переживаемой Польшей в течение целого столетия. Некоторые образы его были так ярки, что я теперь, через тридцать лет, помню отрывки его речи дословно:
