Жирардово готовилось к эвакуации. На фабриках отвинчивались и обламывались все медные ручки, краны, гайки и т. п., увозились раненые, грузились вагоны всем, что можно было вывезти в спешном порядке.

Настроение армии было подавленное. Все, от генералов до нижних чинов, говорили о предательстве. Всюду и везде видели немецких шпионов. Помню, как в каком-то штабе меня уверяли, что немцы приспособили к разведочному делу собак и что эти собаки-шпионы рыщут между нашими войсками. А о предательстве верхов и в особенности военного министра Сухомлинова уже говорили совершенно открыто. Шпиономания, охватившая армию, имела, конечно, много оснований. Если шпионство собак можно отнести за счет расстроенного воображения, то не подлежало сомнению, что немецкие шпионы кишмя кишели как на верхах, где распутинщина была благоприятной средой для их темных дел, так и в армии, где наша контрразведка была очень плохо организована.

Я провел полгода на фронте, часто ездил в штабы армий, корпусов, дивизий и полков. И за все это время у меня ни разу никто не потребовал предъявления документов, удостоверяющих мою личность. Караульные посты вытягивались перед моими полковничьими погонами, а когда приходилось спрашивать о том, где находится такой-то штаб или где расположена такая-то часть, — добродушно сообщали мне нужные сведения. Штабные офицеры тоже никогда не пытались проверить мою личность, разговаривали при мне о расположении частей, иногда вместе со мной рассматривали карты, на которых были обозначены все наши батареи, штабы и пр. Только перед самым отступлением нашего фронта, на больших дорогах, ведущих из Жирардова в сторону передовых позиций, были поставлены заставы и отдан был приказ требовать документы от всех проезжающих, невзирая на чины. Чтобы не задерживаться на таких заставах, я просто их объезжал. Вероятно так поступали и другие, в том числе и немецкие шпионы. Я не знаю порядков, существовавших в союзных и враждебных армиях, но думаю, что нигде не было такой добродушной халатности, как в русской.

Накануне отъезда из Жирардова я сдал свой отряд новому уполномоченному Д. Д. Посполитаки и, освободившись от ответственности, заснул так крепко, что звук разорвавшейся у нас во дворе аэропланной бомбы меня не разбудил.

Последний раз проезжая на автомобиле нашего отряда по знакомой дороге между Жирардовым и Варшавой, мы с женой видели спешную работу войск, копавших окопы и устанавливавших проволочные заграждения для арьергардных боев, долженствовавших прикрывать отступление.

Два дня мы провели в Варшаве. Она имела свой обычный веселый и спокойный вид. От ее жителей скрывали, что она будет сдана немцам без боя, но мы, видевшие на фронте подготовку к эвакуации, в этом не сомневались и с грустью покидали этот жизнерадостный город, представляя себе, как через несколько дней по его главным улицам будут с напыщенной важностью гулять напомаженные офицеры германского генерального штаба…

Возвращение в Петербург, в привычную семейную обстановку было мне приятно. Только в тылу мы с женой почувствовали, как мы нервно устали от шестимесячного пребывания на фронте. А мы все-таки жили там в полной почти безопасности, да и не видали настоящего лика войны. Что же должны были испытывать миллионы людей, жившие в окопах, в постоянном соприкосновении со страданиями и смертью!

Развал власти и растущее недовольство. Разговоры о неизбежности революции. Слухи о готовящемся дворцовом перевороте. ЦК кадетской партии отказывается от безусловной поддержки правительства. Доклад Милюкова об образовании прогрессивного блока как о последнем средстве предотвращения революции. Темные слухи о предательстве императрицы. Беседа М. В. Челнокова с морским министром Григоровичем. Бурное заседание Думы в начале ноября 1916 года и речь Милюкова — «глупость или измена». Общество теряет последние надежды на благополучный конец войны. Городские попечительства о бедных. Помощь семьям запасных. Графиня С. В Панина. Петроградский областной комитет Союза городов. Моя жизнь и работа перед революцией.

В Петербурге я сразу попал в напряженную политическую атмосферу. Начинался период полного распада государственной власти и исключительного влияния Распутина и разных темных дельцов — Манасевича-Мануйлова, кн. Андроникова и др. на ход государственных дел.

В настоящее время многие ушибленные революцией люди вычеркнули из своей памяти эти жуткие полтора года, когда, во время войны, на глазах у всей России, судьба ее оказалась в руках проходимцев и, вероятно, предателей.

Острое чувство патриотизма, охватившее в начале войны все почти русское культурное общество, еще больше усилилось после военных поражений, но становилось очевидным, что основные причины их коренятся прежде всего в дезорганизации власти. Между тем борьба с властью во время войны не сулила ли еще худшего?

Получался заколдованный круг, из которого не видно было выхода.

Мне приходилось принимать участие в целом ряде заседаний ЦК кадетской партии и в различных других собраниях общественных деятелей, умеренных и левых, в Петербурге и в Москве, на которых обсуждался этот роковой вопрос. Все понимали, что власть, находящаяся в руках слабовольного царя, всецело подпавшего под влияние истерической жены и пьяного развратника Распутина, ведет Россию к гибели. Со всех сторон приходили сведения о нараставших в армии и в народе революционных настроениях. Никто не сомневался, что если все будет идти так, как шло до сих пор, то стихийную революцию предотвратить будет невозможно.

Вожди социалистических партий и другие левые политические деятели, не исключая и части левых кадетов, готовы были революцию приветствовать, с горячностью доказывая, что она неизбежно вызовет подъем патриотического настроения в армии, а следовательно будет способствовать победоносному окончанию войны. Однако большинство участников совещаний, на которых мне приходилось присутствовать, высказывалось против такой точки зрения. Уже тогда они ясно понимали, что революция во время войны не может не привести к анархии и к разгрому России.

Я лично тоже придерживался последней точки зрения и хорошо помню, как на одном из собраний в Москве поспорил на эту тему с А. Ф. Керенским.

Гораздо больше было сторонников дворцового переворота. Само собой разумеется, что вопрос о дворцовом перевороте не мог быть темой даже закрытых собраний, но в происходивших на них прениях осторожно касались и этого способа спасения России от полного военного разгрома и от стихийной революции. Мысль о дворцовом перевороте была наиболее популярна в умеренных и правых кругах.

Конечно, участвовать в дворцовом перевороте могли лишь лица, имевшие связи при дворе и в армии, организация же его требовала от его участников сугубой конспирации. Поэтому никто из посторонних лиц не имел возможности знать, насколько он осуществим. Все же о том, что заговор существует, многие подозревали и по секрету сообщали друг другу имена заговорщиков, в числе которых постоянно назывался А. И. Гучков (теперь мы знаем, что не без основания).

Однако серьезные политические деятели, хотя бы и сочувственно относившиеся к мысли о дворцовом перевороте, не могли, не участвуя в его подготовке, вводить его в свои политические расчеты. Заговор мог удаться и не удаться, а пока прежняя власть продолжала существовать, нужно было действовать, считаясь с ее существованием.

В начале войны думские оппозиционные партии, кроме социалистических, отказались от резких выступлений против правительства, надеясь, что и оно будет поддерживать внутренний мир, необходимый для борьбы с внешним врагом, работая совместно с общественными организациями. Но, как только Земский Союз и Союз городов приступили к работе по помощи раненым, как только возник военно-промышленный комитет и стал организовывать производство для снабжения армии боевыми средствами, правительство уже насторожилось и стало чинить всяческие препятствия работе общества на пользу армии. Если тем не менее дело общественных организаций продолжало расти и развиваться, то только благодаря тому, что сама армия ими дорожила, а верховный главнокомандующий, Николай Николаевич, им покровительствовал.