«Работа на благо народа» — формула отвлеченная, которую как-то нужно облечь в конкретное содержание. Нужно избрать какую-то определенную деятельность, в которой можно, в соответствии со своими способностями, принести наибольшую пользу. Выбор затруднителен. Давно уже думал об этом, но пугался ответственности решения и отсрочивал его. Помню, как я жалел, что еще при жизни матери был, как единственный сын, освобожден от воинской повинности, которая дала бы мне возможность еще на год отсрочить вступление в практическую жизнь.

Наши убеждения очень ограничивали для нас выбор будущей деятельности. Конечно, всякий из нас мог поступить на государственную службу, ибо тогда не было перепроизводства интеллигенции и спрос на чиновников с высшим образованием был неограничен. Но этого рода карьера была для нас неприемлема. Мы с презрением говорили о «хождении в чиновничество» наших предшественников, разочаровавшихся в революции радикальных студентов 80-х годов. Мы рассуждали так: власть правительства враждебна народу. Поэтому всякий чиновник, находящийся на государственной службе, хотя бы и общеполезной, в конечном счете приносит народу вред уже тем, что усиливает правительственную власть. Кроме того, мы видели перед собой целый ряд примеров того, как люди самых левых убеждений, поступив на государственную службу, постепенно привыкали к компромиссам и теряли свой оппозиционный пыл.

Какие же поприща деятельности нам оставались? Наука, литература, искусство — это были, конечно, с нашей точки зрения, почтенные профессии, в которых можно было принести много пользы, не запятнав себя компромиссами. Педагогическая деятельность также была приемлема с этой точки зрения. А затем оставалась наиболее привлекательная, но в достаточной степени неопределенная «общественная деятельность», непременно, как нам казалось, оппозиционная или революционная по отношению к существовавшему строю.

Выбор был труден, и невольно хотелось отложить решение.

Общественное движение, возникшее в голодный год, и борьба с ним правительства. Студенческая организация помощи голодающим. Споры о голоде в кругах радикальной интеллигенции. Мы с В. Д. Протопоповым открываем «движение в народ» петербургской молодежи. Наша работа в Богородицком уезде Тульской губернии и знакомство с земскими деятелями. Л. Л. Любенков, Н. В. Чехов и граф В. А. Бобринский. Переезд из Тульской губернии в Николаевский уезд Самарской губернии. Первые впечатления. «Пшеничная рулетка» как одна из причин голода. В мире легенд. Попытки революционной пропаганды. Неудачная попытка культурного воздействия на темные массы. 300 рублей и их достижения. Конокрады. Около холерного бунта. Прощание с Николаевским уездом. Доклады о голоде на конспиративном собрании в Петербурге. Пребывание на голоде оказало влияние на мои взгляды и на выбор деятельности.

Не долго мне пришлось учиться на юридическом факультете. Пробыв на нем три месяца, я даже не успел приступить к занятиям. Отвлекали другие дела.

В 1891 году в центральной и восточной России был полный неурожай хлебов. Земские собрания неурожайных губерний возбуждали ходатайства перед правительством о продовольственных ссудах, но ходатайства эти либо отклонялись, либо удовлетворялись в далеко не полной мере. Крестьяне начинали голодать. В Петербурге получались письма из разных губерний с описанием крестьянской нищеты и голода, но сообщать о голоде в печати было запрещено цензурой. Передавали, что Александр III на докладе одного из министров, в котором упоминалось о голодных крестьянах, сделал пометку: «У меня нет голодающих, есть только пострадавшие от неурожая». Эта формула была принята в руководство цензорами, которые вычеркивали из газетных столбцов слова «голод», «голодающие» и заменяли их словами — «неурожай» и «пострадавшие от неурожая».

Официальный запрет говорить о бедствии, происходившем у всех на глазах и волновавшем широкие круги столичного общества, не только не действовал успокоительно, как того хотело правительство, а вносил еще больше волнения, раздражения и беспокойства, ибо слухи, бороться с которыми правительство было бессильно и которым верили, даже преувеличивали размеры голода. Создалась целая «подпольная литература» из писем с описанием голода, которые переписывались или гектографировались и распространялись во множестве.

В Петербурге образовались кружки для сбора денег в пользу голодающих, и собранные средства отправлялись на места тем или другим местным жителям, на свой страх и риск приступавшим к устройству столовых и пекарен.

Местные власти по предписанию из Петербурга пытались бороться с возникавшей везде частной инициативой по помощи голодающим. Происходили аресты, высылки…

Однако, ни строгая цензура газет, ни административные кары не могли остановить общественного движения. Правительству пришлось уступить. Голод был официально признан, ссуды земствам увеличены. Правительство сделало было попытку монополизировать все дело частной благотворительной помощи голодающим в руках официального общества Красного Креста, но и эта плотина была прорвана. Жертвователи не доверяли Красному Кресту и продолжали посылать деньги на места частным лицам. В частности, огромные суммы посылались Льву Толстому, организовавшему помощь голодающим в Тамбовской и Самарской губерниях.

Сборы стали производиться и в университете. Хотя организация частной помощи голодающим, благодаря нелепому отношению правительства, приняла так сказать оппозиционный оттенок, однако левое радикальное студенчество вначале относилось к этому делу отрицательно. В кругах революционных или сочувствовавших революции на голод уповали как на революционный фактор. Поэтому многие придерживались формулы «чем хуже — тем лучше» и высказывались против участия левой революционной интеллигенции в борьбе с голодом. Благодаря таким настроениям, господствовавшим в левом студенчестве, инициатива сбора в пользу голодающих в университете попала в руки кружка умеренно-прогрессивных студентов, в составе которых припоминаю А. А. Куломзина (впоследствии губернатор), Д. В. Философова (впоследствии известный публицист) и В. Д. Протопопова. Из радикальной части студенчества, насколько помню, присоединились к этому кружку лишь братья Винберги и я.

С разрешения инспекции в университетском коридоре был поставлен стол, за которым мы устраивали дежурства и собирали довольно крупные суммы. Студенческая организация помощи голодающим была связана с целым рядом частных кружков столицы, производивших аналогичные сборы. Участники этих кружков получали много писем из голодающих районов, в которых говорилось, что на местах не хватает работников для организации планомерной помощи. Письма эти меня очень волновали. Я поступил на юридический факультет, загипнотизированный мыслью о «пользе», которую я принесу народу, предварительно изучив политическую экономию. И невольно возникал вопрос о том, что в погоне за этой отвлеченной «пользой» я отказываюсь от случая принести вполне реальную пользу, к которой призывают меня письма из провинции. Некоторое время я колебался, но чувствовал, что в борьбе между отвлеченной и реальной пользой последняя окажется победительницей.

На вечерах у Винбергов в это время шли горячие споры о голоде и его политических последствиях. Споры эти очень напоминали позднейшие эмигрантские споры об оборончестве и пораженчестве. И в них также создался целый разворот мнений, которые кратко можно формулировать так: «свергать, не кормя», «свергать кормя», «кормить, свергая» и «кормить, не свергая».

Старый В. К. Винберг горячо доказывал, что интеллигенция должна принять участие в голодной кампании не только по требованию общечеловеческой морали (он резко осуждал аморальную формулу «чем хуже — тем лучше»), но и по политическим соображениям. Я всецело был на его стороне, а потому и решил обратиться к нему за советом о том, ехать или не ехать. Я заранее знал, что он скажет (потому к нему и обратился), и не ошибся. «Конечно, поезжайте, — сказал он мне, — большое дело сделаете». И тут же сообщил, что богородицкое земство Тульской губернии ищет двух добровольцев из молодежи в помощь земской управе по борьбе с голодом.