Челноков обещал.
— Так вот, — продолжал Григорович, — в качестве морского министра я регулярно сообщаю государю все секретные донесения морского штаба. Это в порядке вещей, так как государь не только глава государства, но и верховный главнокомандующий. Вдруг недавно я получаю от государя распоряжение пересылать императрице копии этих секретных донесений. Меня это крайне изумило. Какое, в самом деле, императрица имеет отношение к военным секретам и зачем их ей сообщать? Тем не менее, как верноподданный, я не мог не исполнить распоряжения своего государя и стал регулярно посылать копии секретных донесений императрице.
И, представьте себе, с этого времени я стал замечать, что наши секреты становятся известны немцам. Это совпадение мучило меня и я решил проверить свои подозрения. На этих днях, нарушая свой вернопод даннический долг, я поспал императрице ложное донесение о том, что наша эскадра в такое-то время выйдет из Финского залива и направится с определенными целями по такому-то пути. Одновременно я отправил по этому пути разведочный миноносец. И вот вчера командир миноносца мне доносит, что как раз в указанном месте он увидел сильную немецкую эскадру… Ну, как это объяснить, что об этом думать?!
Челноков, конечно, не мог придумать никаких объяснений, кроме одного, которое не решился высказать и которое, очевидно, мучило и адмирала Григоровича.
Он выполнил свое обещание и никому не сообщил тогда о своем разговоре с Григоровичем, но сам, даже уже в эмиграции, таил в себе страшные подозрения, неосновательность которых понял лишь прочтя письма императрицы к мужу. Но в них он нашел и объяснение загадочному факту: в одном из писем императрица благодарит мужа за то, что он распорядился посылать ей копии секретных донесений морского штаба, а в другом, по поводу какой-то военной тайны, заверяет его, что «даже нашему Другу» ее не сообщила. Это «даже» указывает, что в других случаях она не скрывала от него военных тайн.
Возможно, что сам Распутин и не был предателем, но был окружен темными людьми, из которых наверное некоторые были немецкими шпионами. Достаточно вспомнить, что личным его секретарем был Симонович, который, попав в эмиграцию, открыл в Париже игорный дом, а затем судился за сбыт фальшивых кредитных билетов.
Если теперь все это находит себе более или менее понятное объяснение, то тогда даже морской министр Григорович находился во власти темных подозрений по отношению к императрице. Трудно представить себе больший развал государственной власти.
Факт, мною здесь сообщенный, не был никому известен, кроме Григоровича и Челнокова, но были другие, более мелкие факты и сплетни, верные и неверные, передававшиеся из уст в уста и служившие косвенными уликами против этой несчастной больной женщины.
О том, что Николай II и его приближенные ведут Россию к неминуемой гибели, уже не было разногласий между правыми и левыми, между солдатами и офицерами, между простонародьем и интеллигенцией, между послами союзных держав и русскими великими князьями.
Это единодушное отношение к власти особенно ярко проявилось в заседании Думы в начале ноября 1916 года, на котором я присутствовал. Это было то знаменитое заседание, на котором Милюков, приводя целый ряд фактов из деятельности властей на фронте и в тылу, заканчивал изложение каждого из них риторическим вопросом: «Что это — глупость или измена?» Эти слова били как молотом по голове, ибо они формулировали как раз то страшное, что всех мучило.
При каждом повторении этой фразы точно электрический ток проходил по нервам всех присутствовавших. Правые и левые депутаты, журналисты, публика, все аплодировали, вскакивали со своих мест, шумели, что-то кричали, заглушая слова Милюкова. И долго после его речи точно буря бушевала в Таврическом дворце.
После Милюкова говорили другие ораторы; очень резкую речь произнес Пуришкевич. Им аплодировали, но той бури, которую вызвала речь Милюкова, не повторилось. Наши нервы были слишком утомлены.
Как теперь это ни кажется странным, я возвращался с этого заседания Думы с чувством одержанной победы. Беспощадные слова, сказанные открыто, перед всей Россией, воспринимались, как смертоносное оружие, вонзенное в самое сердце врага. Казалось, что вскрыт страшный гнойник и наступит какой-то поворот в политике власти. В самом деле, что должна была сделать всякая, хоть сколько-нибудь разумная власть после речей Милюкова, Пуришкевича и других ораторов, с которыми солидаризировалась вся Дума? Одно из двух: или уступить и составить новое правительство «общественного доверия», которого добивалась Дума, или распустить Думу, арестовать ее ораторов, конфисковать все газеты с отчетами о думском заседании. Но Николай II не сделал ни того, ни другого. Дума продолжала заседать, Милюков не был арестован, но и Распутин сохранил свое влияние, пока Пуришкевич и Юсупов его не убили. Только Штюрмер не мог уже более показываться в Таврическом дворце и вскоре вышел в отставку. А речи думских ораторов, напечатанные во всех газетах, свободно распространялись в тылу и на фронте, поддерживая и еще больше воспламеняя революционные настроения…
Весь период времени после моего возвращения с фронта и до государственного переворота соединяется в моей памяти с ощущением все растущей тревоги, порой доходившей до отчаяния и усугублявшейся сознанием какой-то фатальности приближавшейся грозы, предотвратить которую было уже нельзя.
В возможность побед на фронте уже никто не верил. Одна надежда оставалась на союзников, но и оттуда, с Западного фронта, ничего, могущего поднять бодрость нашего настроения, не сообщалось. Там война приняла затяжной характер. В газетах пестрели названия все одних и тех же мест сражения — городков, деревень, рек и речек. Особенно часто переходил из рук в руки какой-то «домик паромщика». От этого домика, конечно, после первого сражения даже развалин не осталось, но он долго помещался в заголовках газетных столбцов, наводя на читателей уныние безнадежности.
Правда, знающие люди утверждали, что, благодаря помощи общественных организаций, обороноспособность нашей армии увеличивается изо дня в день и что весной 1917 года мы сможем начать победоносное наступление. Так оно и было на самом деле. Но и эти сведения не могли поднять духа русских людей, привыкших уже за время войны, что все их надежды неизменно рушились.
Мы еще считали своим долгом говорить какие-то бодрые слова, ибо отдали войне слишком много душевных сил, чтобы отказаться от столь пошло звучавшего теперь лозунга — «война до победного конца», но это было уже с нашей стороны лицемерием. Даже самым близким людям мало кто решался выдать свои сомнения относительно исхода войны, но ни прежней веры, ни патриотической энергии в обществе уже не чувствовалось.
Как и другие принципиальные сторонники «войны до победного конца», я посвящал значительную часть своих досугов связанной с войной работе. Вернувшись с фронта, я опять стал ходить на службу в министерство путей сообщения, но все экономические обследования проектировавшихся железных дорог были из-за войны отложены, а потому работы на службе у меня не было никакой. Для очистки совести мы с моим начальником, инженером Никольским, придумывали себе разные занятия, но большую часть времени проводили в праздности. Однако ежедневное посещение службы было обязательно, а служба была в это время единственным источником моих средств. Зато вечера и праздничные дни я посвящал общественным делам, посещая заседания и собрания парламентской фракции. Но большую часть свободного времени отдавал работе в 19-м городском попечительстве о бедных Петербургской стороны.
До войны столичные попечительства были исключительно благотворительными учреждениями, существовавшими отчасти на средства частных лиц, отчасти на субсидии от города. В Москве, где широкая благотворительность была издавна в традициях ее богатого купечества и где городская Дума проявляла больше заботливости о населении, городские попечительства о бедных были живыми общественными учреждениями. В Петербурге же до войны большинство их влачило жалкое существование. Работали в них преимущественно живущие на пенсии отставные чиновники и скучающие от безделья дамы. Деятельность же их заключалась главным образом в раздавании грошовых пособий вдовам и сиротам.
