Пианино и в самом деле было безнадежно расстроено, но Мотрем умудрился привести непокорные клавиши в некоторое согласие и извлечь из разбитой клавиатуры нечто, отдаленно напоминающее призрак некогда популярной легкой песенки. Мотрем забарабанил увереннее, и мужчины в шезлонгах с пробудившимся интересом повернули к нему головы.

— Недурно! — одобрительно заметил Лаундз. — Черт побери! Последний раз я слышал эту мелодию в семьдесят девятом году или около того, как раз перед тем, как покинуть Англию.

— Э, нет! — с гордостью проговорил Спэрстоу. — Я побывал дома в восьмидесятом. — И он пропел популярную в тот год уличную песенку.

Мотрем сыграл ее не очень умело, чем вызвал критику Лаундза, который предложил свои исправления. Мотрем бурно исполнил еще один короткий пассаж, уже более серьезного характера, и хотел было встать.

— Продолжайте, — остановил его Хэммил. — Я и не знал, что у вас есть музыкальные наклонности. Играйте, пока не истощится ваш репертуар. К следующей встрече я прикажу настроить пианино. Сыграйте что-нибудь бравурное.

Мелодии, которые искусство Мотрема и ограниченные возможности инструмента могли воспроизвести, были незатейливы, но мужчины внимали им с наслаждением, а в перерывах наперебой вспоминали все, что слышали и видели, когда в последний раз были на родине. Снаружи вдруг поднялась пыльная буря и с ревом пронеслась над домом, окутав его густой и удушливой, поистине ночной, тьмой; но Мотрем, не обращая внимания ни на что, продолжал играть, и сумасшедшее бренчанье клавиш достигало ушей слушателей сквозь хлопанье рваной потолочной парусины.

В тишине, наступившей после промчавшегося урагана, Мотрем наигрывал, мурлыча себе под нос, потом незаметно перешел от более интимных шотландских песен к «Вечернему гимну».

— Все-таки воскресенье, — объяснил он, покачивая головой.

— Давайте дальше, не оправдывайтесь, — сказал Спэрстоу.

Хэммил расхохотался долгим безудержным смехом.

— Да, да, играйте же! Вы сегодня подносите сплошные сюрпризы. Я и не подозревал, что у вас такой дар изощренной иронии. Как там его поют?

Мотрем продолжал подбирать мелодию.

— Вдвое надо быстрее. Не слышится темы благодарности. Нужно это делать на манер польки «Кузнечик» — вот так.

И Хэммил запел prestissimo[27]:

Вот теперь слышно, что мы благодарны за благодать. Как там дальше?

Скорей, Мотрем!

Ну и лицемер же вы!

— Перестаньте кривляться! — оборвал его Лаундз. — Насмехайтесь вволю над чем угодно, но этот гимн оставьте в покое. Для меня он связан с самыми священными воспоминаниями.

— Летние вечера за городом, цветные стекла окон, меркнущий свет, ты и она рядышком, склонили головы над церковными гимнами, — подхватил Мотрем.

— Да, а толстый майский жук ударил тебя в глаз, когда ты шел домой. Аромат сена, луна величиной с шляпную картонку на верхушке копны, летучие мыши, розы, молоко и мошкара, — продолжал Лаундз.

— И еще наши матери. Помню, как сейчас: мама пела мне этот гимн в детстве, убаюкивая на ночь, — добавил Спэрстоу.

В комнате окончательно сгустилась темнота. Слышно было, как Хэм-мил беспокойно ерзает в шезлонге.

— И в результате вы поете благодарственные гимны, — раздраженным тоном проговорил он, — когда вы на семь сажен погрузились в ад! Мы недооцениваем умственные способности господа, притворяясь, будто мы что-то собой представляем, в то время как мы просто казнимые за дело разбойники.

— Примите две таблетки, — сказал Спэрстоу, — печень у вас казнимая, вот что.

— Наш миролюбивый Хэммил сегодня в отвратительном настроении. Не завидую я его кули завтра, — проговорил Лаундз, когда слуги внесли лампы и стали накрывать к обеду.

Спэрстоу улучил момент, когда все рассаживались за столом, на котором стояли жалкие отбивные из козлятины, яйца под острым соусом и пудинг из тапиоки, и шепнул Мотрему:

— Молодец, Давид!

— В таком случае присматривайте за Саулом, — последовал ответ.

— О чем вы там шепчетесь? — подозрительно спросил Хэммил.

— Говорим, что хозяин вы дрянной. Мясо не разрезать, — нашелся Спэрстоу, сопровождая свои слова добродушной улыбкой. — И это у вас называется обед?

— Я тут ни при чем. А вы ждали, что я закачу пир?

За едой Хэммил постарался обидеть всех гостей по очереди, отпуская намеренно оскорбительные замечания, и при каждом следующем выпаде Спэрстоу толкал ногой под столом потерпевшего. При этом ни с одним он не посмел обменяться понимающим взглядом. Лицо у Хэммила побледнело и заострилось, глаза были неестественно расширены. Никто из гостей и не думал обижаться на его яростные нападки, но, как только обед закончился, все стали собираться.

— Не уходите. Вы только-только начали забавлять меня. Надеюсь, я ничего такого неприятного не сказал. Экие вы недотроги. — Тон его тут же переменился, сделался униженным, молящим: — Слушайте, неужели вы в самом деле уедете?

— Где ем, там и сплю, выражаясь словами благословенного Джорокca, — проговорил Спэрстоу. — Я хочу взглянуть на ваших кули, если не возражаете. У вас, наверное, найдется, куда меня положить?

Остальные, сославшись на неотложные дела следующего дня, сели на лошадей и отбыли все вместе, сопровождаемые уговорами Хэммила приехать через неделю в воскресенье. Дорогой, едучи рядом с Мотремом, Лаундз облегчил свою душу:

— В жизни так не хотелось дать по физиономии хозяину дома за его собственным столом. Меня обвинил, что я плутую в висте, напомнил, что я ему должен. Вам прямо в лицо заявил, что вы чуть ли не лжец! Вы как-то недостаточно возмущены.

— Так и есть, — ответил Мотрем. — Жаль его! Видели вы, чтобы когда-нибудь старина Хэмми так себя вел? Бывало ли хоть отдаленно похожее?

— Это его не извиняет. Спэрстоу, не переставая, пинал меня, вот я и сдерживался. А то бы я…

— Ничего бы вы не сделали. Вы бы поступили, как Хэмми с Джевинсом: не стали бы осуждать его — в такую жарищу. Черт побери, пряжка от уздечки прямо раскаленная! Давайте немного пустим рысью, осторожней, здесь полно крысиных нор.

Десять минут рыси исторгли у Лаундза, когда он наконец, обливаясь потом, остановился, уже вполне мудрое замечание:

— Хорошо, что Спэрстоу сегодня ночует у него.

— Да-а-а. Хороший он человек, Спэрстоу. Тут наши дороги расходятся. До следующего воскресенья, если меня за это время не доконает солнце.

— До воскресенья, если только министр финансов Старого Пня не подсыплет мне чего-нибудь в пищу. Доброй ночи и… благослови вас боже!

— Что с вами?

— Так, ничего, — Лаундз поднял хлыст и, огрев по боку кобылу Мотрема, добавил: — Славный вы парень, вот и все.

Кобыла в одно мгновение унеслась по песку на полмили.

Тем временем в инженерском бунгало Спэрстоу с Хэммилом курили каждый свою трубку молчания, пристально следя друг за другом. Вместительность холостяцкого жилья растяжима, и устройство его отличается простотой. Слуга убрал посуду со стола, внес две грубо сколоченные туземные кровати — легкие деревянные рамы с натянутой тесьмой, — бросил на каждую по куску прохладной калькуттской циновки, поставил их рядом, пристегнул булавками к панкхе два полотенца так, чтобы бахрома почти задевала лица спящих, и возвестил, что ложа готовы.

Мужчины повалились каждый на свою постель, заклиная кули именем самого Иблиса раскачивать панкху без остановки. Все двери и окна плотно закрыли, потому что наружный воздух был как в раскаленной печи. Внутри дома, по свидетельству термометра, доходило всего до сорока градусов, но жару усугублял удушливый смрад от давно не чищенных керосиновых ламп; вдыхая эту вонь, к которой присоединяется запах местного табака, обожженного кирпича и пересохшей земли, многие сильные люди падают духом, ибо так пахнет великая империя Индия, когда на шесть месяцев она превращается в ад. Спэрстоу умело взбил подушки, так что голова его оказалась значительно выше ног и он скорее полусидел, чем лежал. Спать на низкой подушке в жаркую пору небезопасно, если сложение у вас апоплексическое: вы и не заметите, как похрапывая и побулькивая, перейдете от естественного сна к забытью теплового удара.