— Видали вы когда-нибудь, чтобы раджа дотронулся до фамильных сокровищ? Это запрещено жрецами, исключение делается разве что в крайнем случае. Старый Пень добавил за свое правление к фамильным сбережениям добрые четверть миллиона.

— Отчего, черт возьми, так повелось? — поинтересовался Мотрем.

— Страна такая. Посмотрите, в каком состоянии народ, — тошно делается. Я был очевидцем того, как сборщики налогов поджидали, пока разродится дойная верблюдица, и тут же угнали ее в счет долгов. А я что могу поделать? Мне не заставить судейских чиновников представлять отчеты. Не выжать из командующего округом ничего, кроме идиотской улыбки, когда я вдруг узнаю, что войскам не платят уже три месяца. А Старый Пень принимается рыдать, стоит мне заговорить всерьез. Он шибко пристрастился к любимому царскому напитку под названием «ерш» — ликер вместо виски и минеральная вместо содовой.

— Правитель Джубела тоже к этому пристрастился. Но тут уж туземец долго не протянет, — вставил Спэрстоу. — Отдаст концы.

— И хорошо сделает. Тогда мы создадим регентский совет и приставим к юному принцу наставника, и через десять лет он получит страну назад со всеми накоплениями.

— После чего юный принц, обученный всем английским порокам, примется безудержно транжирить денежки и за полтора года пустит на ветер десять лет трудов. Мне все это уже знакомо, — возразил Спэрстоу. — На вашем месте, Лаундз, я бы обращался с раджой помягче. Вас и без того возненавидят.

— Хорошо вам советовать — помягче. Со стороны рассуждать легко, но ведь свинарник не вычистишь пером, макая его в розовую водичку. Я знаю, на что иду. Пока еще ничего не случилось. Слуга у меня старый патан, он сам для меня готовит. Вряд ли его удастся подкупить, а пищу от моих «верных друзей», как они себя называют, я не принимаю. Но жизнь изматывающая. Я бы предпочел быть с вами, в вашем поселке, Спэрстоу. В его окрестностях по крайней мере пострелять можно.

— Вы так думаете? Я на сей счет другого мнения. Когда в день мрет по пятнадцать человек, хочется стрелять только в себя. И главное, эти горемыки ждут от тебя, что ты их спасешь, — вот что хуже всего. Видит бог, я все перепробовал. Последняя моя попытка была чистым шарлатанством, но старик выжил. Когда его принесли ко мне, он был в явно безнадежном состоянии. А я возьми и дай ему джину и острого соуса с кайенским перцем. Выздоровел. Но я не стал бы рекомендовать это средство.

— А каково обычно лечение? — поинтересовался Хэммил.

— Да, в сущности, очень простое. Хлородин, пилюля опиума, еще хлородин, коллапс, селитра, кирпичи к ногам и — площадка для сожжения. Она одна, собственно, только и кладет конец всем бедам. Черная холера, сами понимаете. Бедняги! Но, надо сказать, мой аптекарь, шустрый Баней Лал, работает как дьявол. Я представил его к повышению — если, конечно, он выйдет живым из этой передряги.

— А у вас какие шансы, старина? — спросил Мотрем.

— Не знаю, да и не очень это меня волнует. Но прошение я уже послал. А вы как там проводите время?

— Сижу в палатке под столом и плюю на секстант, чтобы не жег руки, — ответил представитель геодезической службы. — Промываю глаза, чтобы не заработать офтальмию, хотя от нее все равно никуда не денешься, и бьюсь, чтобы мой помощник наконец усвоил, что ошибка в пять градусов при замере угла не такой пустяк, как ему кажется. Я пребываю в полном одиночестве и буду пребывать до конца жаркого сезона.

— Везет Хэммилу, — Лаундз растянулся в шезлонге. — У него настоящая крыша над головой; правда, парусина под потолком порвалась, но тем не менее. Раз в день он регулярно встречает поезд. Он может достать пива и содовой и даже положить туда льда, когда бог милостив. У него есть книги и картины (речь шла о репродукциях, вырванных из журнала «График») и общество превосходного субподрядчика Джевинса, не говоря уже об удовольствии каждую неделю принимать нас.

Хэммил мрачно усмехнулся.

— Да, будем считать, что мне везет. Но Джевинсу повезло еще больше.

— Как? Вы хотите сказать?..

— Да. Скончался. В прошлый понедельник.

— Ап-се? — быстро спросил Спэрстоу, высказав вслух подозрение, которое промелькнуло в голове у всех. В хэммиловской округе холеры не было. Даже лихорадка дает человеку недельную отсрочку, поэтому внезапная смерть обычно наводит на мысль о самоубийстве.

— Я не стал бы никого осуждать — в такую погоду чего не натворишь, — продолжал Хэммил. — Думаю, с ним случился солнечный удар. На прошлой неделе, когда вы все разъехались, приходит он сюда на веранду и объявляет, что сегодня вечером идет домой повидать жену — это на Маркет-то стрит в Ливерпуле. Я привел аптекаря взглянуть на него, и мы уговорили его прилечь. Через час или два он протирает глаза и говорит — дескать, у него, кажется, был припадок, но он надеется, что вел себя вежливо. Джевинс всегда мечтал занять более высокое положение в обществе, поэтому старался подчеркнуть свои хорошие манеры.

— Ну и дальше?

— Дальше он отправился к себе в бунгало и принялся чистить ружье. Слуге сказал, что утром пойдет охотиться на лань. Естественно, он не вовремя задевает курок и ненароком простреливает себе голову. Аптекарь послал моему шефу докладную, и Джевинса похоронили где-то здесь. Я бы вам телеграфировал, Спэрстоу, да что вы могли поделать?

— Странный вы субъект, — проронил Мотрем. — Помалкиваете, будто сами его убили.

— Бог ты мой, какая тут связь? — спокойно ответил Хэммил. — Мне же досталась еще и его доля работы. Пострадал от его смерти один я. Джевинс избавился от забот — по чистой случайности, естественно, но избавился. Аптекарь сначала вознамерился писать длинное, многословное заключение о самоубийстве. Хлебом не корми этих грамотных индусов, только дай поболтать.

— А почему вы не хотели представить смерть как самоубийство? — спросил Лаундз.

— Нет прямых доказательств. В этой стране у человека не так уж много привилегий, но ему хотя бы дозволено неудачно разрядить собственное ружье. А кроме того, мне и самому в один прекрасный день может понадобиться, чтобы кто-то замял такое же происшествие со мной. Живи и дай жить другим. Умри и дай умереть другим.

— Примите-ка таблетку, — посоветовал Спэрстоу, не спускавший глаз с бледного лица Хэммила. — Примите таблетку и не валяйте дурака. Все эти ваши разговоры — вздор. Самоубийство — просто способ увильнуть от работы. Будь я самым разнесчастным Иовом, я и то задержался бы на этом свете из одного любопытства — что будет дальше?

— Ну а я уже утратил такого рода любопытство, — ответил Хэммил.

— Печень пошаливает? — сочувственно осведомился Лаундз.

— Нет. Бессонница. Это пострашнее.

— Еще бы, черт возьми! — подхватил Мотрем. — Со мной это тоже случается, но потом проходит само собой. Что вы принимаете?

— Ничего. Какой толк? Я с пятницы и десяти минут не спал.

— Несчастный! Спэрстоу, помогите же ему. Теперь, когда вы сказали, я и правда вижу, что глаза у вас опухли и покраснели.

Спэрстоу, все так же наблюдавший за Хэммилом, негромко рассмеялся.

— Я займусь починкой позже. Как вы думаете, помешает нам сейчас жара прокатиться верхом?

— Куда? — устало отозвался Лаундз. — Нам и так ехать в восемь, тогда уж заодно и прокатимся. Не выношу лошадь, когда она из удовольствия превращается в необходимость. О господи, чем бы заняться?

— Начнем в вист по новой, восемь шиллингов ставка и золотой мухур за роббер, — быстро предложил Спэрстоу.

— Предлагаю покер. В банк — месячное жалованье, верхнего предела нет, набавлять по пятьдесят рупий. Кто-то да вылетит в трубу до конца игры, — предложил Лаундз.

— Не могу сказать, чтобы меня так уж радовало, если кто-то из нашей компании проиграется, — возразил Мотрем. — Не бог весть какое развлечение, да и глупо. — Он шагнул к старенькому разбитому походному пианино — обломку хозяйства одной супружеской пары, которой принадлежало прежде бунгало, — и поднял крышку.

— Оно давно отработало свой срок, — сказал Хэммил. — Слуги растащили его по частям.