Джон, кстати, вскоре совершил одно открытие. Во тьме он обнаружил низкорослые кустарники с довольно сытными и питательными ягодами. После долгих споров на что именно по вкусу походят эти ягоды решили смириться с названием, которое им дал первооткрыватель. Так в их лексикон вошел термин "джонни", хотя, по мнению Антонова, обнаруженные ягоды походили на простую смородину, только очень крупную.

   -- Слушайте, парни, -- однажды произнес Вайклер, и голос его насквозь был пропитан унынием. -- Я не думаю, что мы еще долго здесь протянем. Во всяком случае, я лично. Честно сказать, мое физическое самочувствие довольно дерьмовенькое. Из-за сырой однообразной пищи часто ноет желудок. Спина побаливает... Сейчас еще горло прихватило. Кажется, я простыл. И нет даже самого элементарного: огня, чтобы хорошенько согреться.

   -- Не мудрено... -- ответил Антонов. -- У меня, между прочим, тоже все болит, только я до этого ничего не говорил, чтобы не обременять вас своими проблемами. Допустим, в данный момент у меня сильно ноет зуб. Никогда бы не подумал, что из-за простой зубной боли человеку жить не хочется... Короче, загнемся мы в скором времени. Ты, Эдрих, абсолютно прав.

   Странно, но в последней реплике Антонова слово "загнемся" было произнесено с какой-то черной радостью. Вообще, любую тему, как-то связанную с некрологией, последнее время обсуждали с болезненной страстью. На царство смерти смотрели с надеждой, как на мир более спокойный или хотя бы менее угнетающий, чем тот, который перед глазами. Бесстрастие и покой стали казаться лучшей формой бытия. И математический ноль был теперь самой любимой цифрой в бесконечном ряду натуральных чисел.

   -- Если недомогаете, сидите здесь и никуда не высовываетесь, -- произнес Джон. -- Я сам займусь канатами. Кстати, для меня лекарством от всех болячек является собственный душевный стресс. Такое бывает.

   Все вокруг теперь состояло лишь из тьмы и человеческих голосов.

   -- Флаг тебе в руки. Действуй, -- сказал Вайклер каким-то вмиг угасшим тоном. И нечего махать руками раньше времени.

   Наступившее молчание было особенно затяжным. У всех то ли закончились мысли, то ли не подбирались достойные слова, чтобы их выразить. Снаружи палатки царила гробовая тишина, которая по сути являлась инверсией тишины внутренней.

   -- Что? -- вдруг, словно очнувшись, спросил Джон. -- Что ты сказал?

   Вайклер даже не понял сути вопроса и промолчал.

   -- Повтори свою последнюю фразу!

   -- Я сказал: нечего махать руками раньше времени.

   Капитан возбужденно поерзал на одном месте.

   -- Но ведь я ими действительно махал!

   Тут и сам Вайклер включился в проблему.

   -- Мне... то ли почудилось, то ли померещилось. Может, я ляпнул невпопад и просто угадал. Клянусь, сам не помню, почему я это сказал.

   -- Давай-ка попробуем еще раз! -- Джон стал размахивать по воздуху кулаками, опасаясь, как бы не задеть рядом сидящего Алекса.

   Эдрих вздрогнул от неожиданности. Перед его глазами замельтешили чуть заметные сероватые траектории, так слабо различимые на полотне темноты, что стоило лишь слегка отвлечь от них внимание, как они исчезали. Но тем не менее, он их видел... ВИДЕЛ!

   -- Вот это да... -- первые минуты кроме этих трех слов он ничего не мог произнести от изумления.

   Антонов, которому всюду надо вставить свое веское слово, произнес:

   -- Слушай, Эдрих, если я заеду кулаком по твоей роже, не сомневайся: ты это тоже увидишь. Ведь мой кулак озариться светом искр, вылетевших из твоих глаз. Вот и все научное объяснение. -- И громко расхохотался.

   Вайклер для проверки эксперимента помахал перед носом собственными руками и снова вздрогнул... Серые траектории рождались и тут же растворялись темнотой. Увидеть что-нибудь еще, как бы он не напрягал зрение, так и не удалось.

   -- Странно... Может, через щели палатки внутрь просачивается очень слабый свет?

   Тут уже Джон расхохотался.

   -- Откуда? Из Царствия Небесного? У тебя примитивные глюки, парень!

   Тем не менее Вайклер вышел из укрытия наружу и тщательно всмотрелся в потухший мир. Как бы он не напрягал зрение, он не увидел ничего абсолютно. Лишь черный занавес перед глазами, к которому все уже так привыкли. Следом вышел Антонов, у него в голове родилась кое-какая идея. Он поднял с земли маленький камень и резко швырнул его вперед...

   Вайклер вскрикнул.

   Он снова увидел... УВИДЕЛ, как камень описал серый трек, который через долю мгновения исчез.

   -- Алекс, ты сам-то хоть что-нибудь заметил?

   -- Абсолютно ничего.

   -- Джон, а ты?

   -- Заметил! У вас обоих начались заклины в мозгах.

   Эксперименты с летающими камнями повторяли снова и снова. Вайклер всегда безошибочно говорил, в какую именно сторону был пущен камень и даже приблизительный угол его полета. Он не блефовал. И происходящее не было простым миражом. Через некоторое время пришли к выводу, что он видит только быстродвижущиеся предметы. Все же остальное продолжает оставаться незримым. Даже на небе сейчас -- ни единой звездочки.

   -- Но ведь раньше этого не было! Клянусь! Я столько раз и швырял камни, и руками махал! Как это объяснить?

   У Антонова даже перестал ныть больной зуб. Он сказал то, чего раньше боялись произнести даже в мыслях:

   -- Может... все-таки рассвет?

   Вайклер посмотрел на предполагаемую линию горизонта, так надеясь заметить хоть признаки какого-либо просветления, но лишь разочаровано вздохнул.

   -- Мне бы ваш безнадежный оптимизм! -- донесся из неведомой глубины голос Джона. -- Рассвет... Давайте тогда отоспимся, а с первым криком петуха встанем.

   Идея насчет того, чтобы отоспаться, пришлась по душе. Ни первого, ни последнего крика петуха так и не услышали. Зато всех троих разбудил сильный ветер, который порывами налетал на их черный мир, потом стихал, но лишь для того, чтобы набраться новых сил и завыть с еще большим неистовством.

   -- Вот черти! Видать, дело к дождю, -- недовольно проворчал Джон. -- Плетение канатов явно отменяется. Еще и голодные сидим как собаки...

   Антонов нащупал последнюю горсть орехов, разделил на троих и принялся смаковать каждое зернышко. Когда заняться было абсолютно нечем, каждый маялся от невыразимой скуки и однообразия того, что здесь называлось жизнью. Разговаривать было уже не о чем. Все темы исчерпаны. Антонов и Вайклер как-то пытались вслепую играть в шахматы, мысленно представляя себе шахматную доску и объявляя вслух свои ходы. Но оскудевшая память долго не удерживала сложную комбинацию фигур. К тому же, на их мысленной доске от голода порой вместо пешек, ладей или слонов появлялись куски сыра, жареного мяса, колбасы... Джон уже от безделья пересказал все анекдоты, которые знал, но в черном мире даже смех над анекдотами был таким же мрачным, лишенным живой радости.

   Вайклер поднялся. Трава под ним облегченно зашуршала. Затем открылась дверь палатки, освежающий воздух проник внутрь, щекотливо прошелся по ноздрям ее обитателей и, как только дверь закрылась, исчез восвояси. Вайклер, едва оказавшись снаружи, замер на месте...

   Это было столь невероятно и вместе с тем столь радостно, что он зажал себе рот ладонью, чтобы не закричать. Сегодняшний ураган обладал какой-то особой магией. Вайклер ВИДЕЛ, как ветер гнет верхушки деревьев. Перед его взором колыхались серые миражи шатающихся крон. Они, словно нарисованные простым графитовым карандашом на полотне тьмы, едва заметные, раскачивались из стороны в сторону, как в кинофильме с сильно засвеченной, не проявленной толком пленкой. Если ветер стихал, миражи исчезали, как только он вновь разгорался: снова появлялись вершины стволов и изогнутые пики веток.

   -- Джон! Алекс! Идите сюда!

   Его коллеги нехотя выползли наружу.

   -- Чего случилось?

   Вайклер промолчал. То, что творилось вокруг, было уже слишком очевидно, чтобы являться простым расстройством психики. Ветер налетал и налетал, оживляя мир не только звуками, но и некими оттенками жизни.