Священный Манускрипт не давал Непознаваемому никакого другого имени, кроме этого завуалированного псевдонима. Его также категорически запрещено было называть древним титулом "бог", дабы не мешать Его могущество с ложными предрассудками первобытных людей. Ибо, как сказано на страницах реликтового откровения: "все боги всех народов -- пагубное заблуждение, религиозный дурман для неспокойной души. Тот, Которого в принципе невозможно познать, уничтожит в черной вселенной всякую человеческую ересь, искоренит ее среди истинных пасынков темноты."

   Что же касается самих пасынков темноты, то они в своих теософских изысканиях столь густой туман таинственности вокруг имени их Создателя доводили до крайности. Они вообще начинали сомневаться в Его существовании. Само по себе сомнительное существование возносилось до ранга философской субстанции, отодвигалось на такую периферию человеческого познания, что становилось недосягаемым для всего реального и полуреального. И, что самое странное, такая точка зрения не возбранялась духовенством. Нередко молитвы Непознаваемому начинались такими словами: "О, предположительно Существующий, я не знаю, есть Ты или нет Тебя, но я надеюсь, что слова мои будут услышаны... Великий Творец, неведомый настолько, что Тебя, может, и вовсе нет... Возношу свое моление к престолу Незримого, Неведомого, Неосязаемого и вообще Несуществующего...". Все подобного рода алогизмы блуждающих умов одобрялись официальной религией.

   Пьер продолжал лежать на своей жесткой лавке. И продолжал бодрствовать, но не от телесного неудобства. Причина была совсем в другом. Его томили и мучили многочисленные грехи, которые он замаливал, пожалуй, всю свою сознательную жизнь. Ему постоянно казалось, что Непознаваемый следит за каждым его шагом, гневно хмурится при всякой его оплошности. Порой он падал духом, думая, что ему не видать прощения и счастья в Настоящем Мире. Рядом на столе поблескивал унылым светом только что выпитый стакан воды, да лежало несколько краюх черствого хлеба. Догорающая свеча обнажала перед впечатлительной темнотой всю убогость его пищи и одеяния.

   -- Зря выпил воду, можно было еще потомиться жаждой...

   Пьер лежал и перечислял в уме все свои "злодеяния". А их и на самом деле было немало. Он проявлял леность в постах и малое усердие в молитвах. Он часто грешил тем, что садился за общую трапезу со своей семьей: вкушал там разнообразную пищу, услаждая плоть, и слушал много праздных разговоров. Декады четыре назад он подал слишком незначительную милостыню тому нищему, что сидел возле храма. Ведь у него с собой было больше еды. Худшим из зол было то, что он последнее время мало работает физически. Почти перестал изнурять свою плоть тяжелым крестьянским трудом. А это полезно для очищения духа. Он иногда допускает в свой ум столько греховных помыслов, что об этом лучше не говорить. Он ужасно грешит тем, что порой думает о Кастилите, -- нет, чтобы в это самое время поразмыслить над какой-нибудь руной Священного Манускрипта! И вообще, спать на деревянных досках -- не роскошь ли это? Вон, раньше подвижники спали на гвоздях, всю жизнь ходили босиком, питались почти одним воздухом, а он... А он здесь улегся на досках как барин на перине. В тепле да еще и обутый. Ест хлеб, которого можно было бы есть раза в три меньше.

   Пьер страшно томился душой от собственного несовершенства. А нынче ему стало так плохо, что он решил отменить всякий сон, поднялся с лавки, снова встал на ноющие колени и принялся вслух читать манускрипт...

   Король Эдвур кроме своего камина с танцующим огнем имел еще одно визуальное пристрастие. Он иногда наблюдал за ходом времени. Четыре бегущие стрелки на циферблате приводили его философствующую часть ума к глобальным выводам. Время, так тихо и незаметно текущее в стенах его дворца, является слабым ручейком, вливающимся в огромный вселенский поток. Если верить тому, что наш мир движется в жидкой Протоплазме, состоящей только из одного времени и не из чего более. Там его -- целый океан. Безграничный и необъятный. И это самое время каким-то образом просочилось сквозь трещины пространства в мир живущих, достигло стен его дворца и в данный момент неустанно вращает эти четыре стрелки. Эдвур почувствовал, как нечто бесконечное может капля по капле истекать прямо на его глазах. Циферблат часов по дуге был разделен на десять секторов, каждый из которых -- еще на десять маленьких частей. Самая быстрая и самая длинная стрелка отсчитывала мгновения. Та, что помедленней, указывала циклы. Третья из них своим острием отмечала текущую эллюсию. Ну а четвертая, самая-самая медлительная, двигалась так вяло, что проходила единственный сектор за целую декаду. Порой казалось, она вообще не работает -- просто стоит на месте. А кто-нибудь из придворных изредка ее украдкой передвигает.

   Время -- самая непознанная стихия в черной вселенной. Король Эдвур всякий раз отходил от часов именно с этой мыслью. Их проникновенный бой всюду сопровождал его быт и вошел в такую же привычку, как удары собственного сердца.

   -- Ваше величество, прибыл герцог Альтинор. -- Жозеф произнес это вполголоса, понимая, что монарх занят важными помыслами.

   -- Да, да! Зови немедленно!

   Альтинор уже начал привыкать быть для короля самой влиятельной фигурой, и входил в его покои с той же вольготностью, как в свой замок.

   -- Ваше величество, все ваши указания выполнены. Я подобрал эскорт из двадцати славных воинов, а во главе их поставил лейтенанта Минесса. Он отличился в боях за Ашер и предан вам как пес.

   Эдвур удовлетворенно кивнул.

   -- Я был уверен, советник, что на вас всегда можно положиться. Вы отлично справляетесь со своей должностью. Если бы была возможность повысить вас в карьере, я бы давно это сделал, но вы старший советник короля Франзарии... Куда еще выше? Одно меня несколько беспокоит...

   -- Говорите, государь. Что-то не так?

   -- Все так. И лейтенант Минесс славный воин. Мне о нем нередко докладывали. Но все же -- лейтенант... -- Эдвур вместе с собственным языком жевал производимые им слова, морщился, пожимал плечами. Герцог по этим странным жестам при всей своей проницательности сразу и не сообразил, что его смущает. И король пояснил: -- Царь Василий очень влиятельная фигура в черной вселенной. Лейтенант -- это, конечно, хорошо, но несколько небрежно. К нему бы от моего имени послать человека повыше званием и попредставительней.

   Тут герцог почувствовал, как его лоб покрывается влагой. Пот, столь явный индикатор душевного волнения, нельзя было скрыть никакими усилиями воли. "Только бы этот олух с короной напяленной на мозги не вздумал послать меня! Нет, Эдвур, к моим стратегическим планам данная идея никак не клеится!". Альтинор насколько смог изобразил заискивающую улыбку, даже погладил лежащего на кресле кота и... ничего не сказал. Продолжал слушать и в то же время активно соображать.

   -- К царю Василию должен прибыть человек высокого сана. Только такой жест поможет укреплению нашей дружбы и, если понадобится, военного союза. -- Эдвур выждал длительную паузу, в течение которой сердце Альтинора стучало ощутимее маятника часов. -- Скажите, советник, какую кандидатуру вы бы предложили?

   Резкий и облегченный выдох... Сердце сразу успокоилось. Примерно в тот же момент герцогу пришла в голову одна безумная и авантюрная идея. Он сам еще понятия не имел, к чему она приведет, но знал, что в его личной стратегии начинается очередной психологический этюд. Сейчас ему могли помочь только два имеющихся в наличии качества: это дар риторики и проникновенный гипнотический взгляд, способный внушить собеседнику что угодно. Именно он порой выручал герцога из самых безвыходных ситуаций.