Король задумчиво потер указательным пальцем свой напудренный лоб и продолжил:

   -- "И надеемся, что дружба между нашими миражами будет крепнуть и не разрушится ни в какие времена. В знак признательности возвращаем вашу прекрасную дочь, которую в целости и сохранности должен доставить податель сего послания. По нелепым...".

   Эдуант побелел и пристально глянул на Швейка. Теперь уже у того брови полезли на лоб. Сначала ему показалось, что он просто ослышался. Остаток письма король прочитал бегло, почти вполголоса:

   -- "По нелепым обстоятельствам фортуны она оказалась в нашем мираже, ей грозили беды и опасности. Но мы сделали все от нас зависящее для сохранения ее жизни. Надеемся, что этот маленький дружественный жест не будет забыт вашей величественной персоной...".

   Эдуант еще раз пробежал глазами по строкам, не веря прочитанному, потом глянул на похолодевшего Швейка и, чуть ли не заикаясь, спросил:

   -- Где моя дочь?

   -- В-ваше величество, тут какое-то недоразумение. Она убита при Ашере. Мне вручили лишь только это письмо. Клянусь!

   Бумага с личной подписью короля Эдвура была разорвана в клочья и фейерверком подброшена к потолку. Эдуант сильно изменился в лице. Таким его вообще редко когда видели. Из под локон белого парика торчал лик настоящего хищника. Он подбежал к солдату, схватил его за грудки, принялся трясти и кричать:

   -- Отвечай, где моя дочь?! Где Фиасса?!

   -- Клянусь предвечной Тьмой -- не знаю!

   -- Эдвур решил поиздеваться надо мной, да? Моя сердечная рана еще не затянулась, он заставил ее снова истекать кровью, так? Отвечай!

   Интуиция подсказывала Швейку, что ему конец. Почти всю жизнь интуиция обманывала его, но теперь слепо попала в цель. Цель, в которую просто невозможно было промахнуться.

   -- Казнить его! Немедленно! -- Рука его величества повелевающе выпрямилась, а указательный перст проткнул Швейку оробевшую душу.

   Когда астральца за руки тащили из танцевального зала, он лишь изумленно смотрел по сторонам, так и не поняв, в чем заключается его вина. Он добросовестно служил франзарскому королю, чтя его как родного отца, как бога. Теперь: за что?

   -- За что?! -- это был его последний возглас, глушимый рокотом возмущенной толпы.

   Эдуант не стал отменять бал, для него бал являлся чем-то вроде святыни, но сам его покинул. Золотое платье было скомкано и небрежно брошено в угол его спальни. Он остался в нижнем белье, подчеркивающем все дефекты его фигуры. Гневный взгляд бороздил пространство и не находил себе успокоение. Потом он крикнул охраннику:

   -- Позвать ко мне дворецкого!

   Роль дворецкого сводилась лишь к тому, чтобы позвать еще одного человека. Им был Робин, один из солдат охраны. И не случайно выбор Эдуанта пал именно на него. Робин являлся не просто преданным солдатом, он был фанатом его величества. История их взаимоотношений столь сакральна и столь запутана, что о ней толком не знал никто во дворце. Одно можно сказать определенно: Робину было известно нечто такое, о чем другие даже не догадывались. Эдуант нередко вызывал его в свой кабинет, и они порой по несколько циклов сидели вдвоем, причем, взаперти. Среди двора поползли соответствующие слухи, но все знали, что и английский король, и его протеже были совершенно нормальной сексуальной ориентации. Итак, Робин явился незамедлительно.

   -- Вы меня звали, ваше величество? -- его красивая статная фигура и совершенно некрасивое деревенское лицо отражали диалектическую борьбу противоположностей. При взгляде на этого солдата возникало противоречивое чувство раздвоенности всего мироздания: добра и зла, правды и лжи, изящества и уродства.

   Эдуант пощелкал кончиками пальцев.

   -- Нас кто-нибудь слышит?

   -- Нет, ваше величество. Говорите смело, что вас тревожит. Ваш верный раб исполнит все, даже если вы прикажете погасить на небе... -- Робин на всякий случай глянул в коридор и добавил чуть тише: -- звезды...

   -- Робин, ты действительно сделаешь для меня что угодно?

   -- Ваше величество! Я единственный среди этих безумцев знаю, кто вы такой! Вы -- единственный! Такого короля больше нет на всей нашей планете. Да, мракобесы смеются над вами. Вы явились им в личине шута, ибо они недостойны, чтобы вы показали им свое истинное лицо. Им просто не дано этого понять!

   Тень Робина, очерченная на стене матовым светом, скрывала как прелести его фигуры, так и недостатки его лица. Тень была беспола, бесстрастна и бесцветна. Лишь жестикуляция ее длинных черных рук выражала кое-какие эманации невидимой души. Король снял свой парик и одел его на сувенир в виде человеческого черепа. Череп в его личном парике выглядел одновременно комично и философски-назидательно. Король любовался им, смотря как на свое отражение в толще времени.

   -- Король Франции сильно оскорбил меня. Мало того, что он убил мою дочь Фиассу, он еще и решил поиздеваться надо мной. Да, я совершил ошибку, что сел играть в кости с Кульвером. Я вообще много совершил ошибок, но если я тебя попрошу...

   -- Просите о чем угодно, ваше величество!

   -- Убей его, Робин! Не знаю, каким способом, но убей! Давай нанесем удар в самое сердце этого пагубного мира! В центральную резиденцию этих слепцов, утверждающих, что они пасынки темноты: столь же слепой, как и они сами!

   Робин даже не пошевелил мыслью, чтобы усомниться в своем ответе.

   -- Мой король, я немедленно отправляюсь во Франзарию!

   Эдуант повернул к нему голову и впервые улыбнулся именно той улыбкой, которая была ему присуща от рождения:

   -- Куда-куда?

   -- Извините, ваше величество. Во Францию! Разумеется, во Францию!

   Они подошли друг к другу, обнялись, потом король мягко произнес:

   -- Я верю в тебя, Робин. И приказываю вернуться живым! Понял? -- После этих слов он задумался, стал слегка угрюм и уже совсем другим тоном спросил: -- Кстати, что ты думаешь о Циклонах Безумия? Совсем недавно еще один прошелся сразу по нескольким странам...

   Робин почему-то улыбнулся.

   -- Ваше величество, плюньте на них. Сами мракобесы не в состоянии это объяснить...

   Герцог Оранский спешно шел по коридорам Анвендуса, не видя ничего, кроме раздражающего мерцания факелов да траурных красок альсекко, настенной росписи. Его плащ развивался вслед за ним, а стальные подковы на сапогах порождали в воздухе отдаленное цокающее эхо. Когда ему навстречу попался Фиоклитиан Первый и Последний и хотел что-то сказать, он гневно оттолкнул уродца в сторону, да так сильно, что его шутовской колпак и сучковатая палка полетели в разных направлениях, а сам шут кубарем покатился по полу.

   Фиоклит неспеша поднялся, вытер кровь на губе, поднял свою палку и, грозно стукнув ею о пол, крикнул вдогонку:

   -- Недостойный! Если бы ты поднял руку на короля, тебе бы это простилось. Но ты смел обидеть королевского шута! Имеет ли прощение такое варварство?!

   Лицо уродца приняло крайне обиженный вид и от этого стало еще безобразнее. Широко посаженные, словно у зверька, глаза прослезились. Но это не вызывало чувство жалости -- лишь холодное презрение. А герцог тем временем уже сидел в будуаре: том самом, где совсем недавно сидел Кей Ламинье. Более того, он разговаривал с тем же самым человеком, сующим свой нос во всякие дворцовые интриги, то есть с советником Альтинором.

   -- Советник, вы меня звали? Ваш посланник передал мне, что вы хотите сказать что-то очень важное. -- Герцог часто дышал, еще не пришедший в себя после спешной ходьбы.

   Альтинор долго и молчаливо осматривал его жалкое состояние, потом вытянул указательный палец и очень медленно, с мимикой крайней задумчивости провел им себе по лицу, начиная от вершины лба, кончая подбородком. Что означал этот жест неизвестно, скорее всего -- простая игра на нервах.