Его братья, Ингрэм и Барт, тоже пытались заниматься лошадьми. В свое время Ингрэм сумел убедить отца, что им следует заняться коневодством, чтобы немного подлатать пошатнувшиеся финансы, тем более что условия в Тревеллине были просто идеальные. Но воплотил идею в жизнь не Ингрэм, а Рэймонд. Благодаря его настойчивым усилиям и здравому смыслу старые ветхие конюшни с их сеновалами, высокими яслями и покатыми стойлами снесли и на их месте возвели современные четырехугольные постройки с внутренним двором. Именно Рэймонд с его практическим умом отверг бредовую идею Барта разводить скаковых лошадей. Благодаря его острому глазу в конюшни Тревеллина почти не попадали больные и бракованные лошади. Даже старик Пенхаллоу, который не слишком жаловал Рэймонда, был вынужден признать его умение безошибочно оценивать лошадь и в спорных случаях всегда вставал на его сторону.

Рэймонд и Ингрэм были погодками. Брюнеты с орлиным профилем и отцовскими серыми пронизывающими глазами, но Ингрэм был на полголовы выше, что его весьма огорчало, поскольку ограничивало выбор лошадей, на которых он мог ездить на охоту. Братья выросли в одной детской, ходили в одну школу, имели одинаковые вкусы и интересы, но никогда и ни в чем не соглашались друг с другом. В детстве бесконечно дрались, а став постарше, не упускали случая поставить друг другу палки в колеса. Сейчас они сохраняли вооруженный нейтралитет, но были постоянно начеку, чтобы в случае чего немедленно пресечь любые попытки противника посягнуть на свои неприкосновенные права и прерогативы. Первая мировая война оставила Ингрэма с несгибающимся коленом. Он служил в кавалерийском полку, его наградили Военным крестом. Рэймонд же был освобожден от военной службы, поскольку защищал национальные интересы, снабжая продовольствием страну.

После войны Ингрэм, в один из отпусков женившийся на девушке из Девоншира, осел в Дауэр-Хаусе, где жил на пособие, полагавшееся после увольнения из армии, и проценты с небольшого капитала, оставленного матерью. Он был любимчиком отца, тот безропотно оплачивал все его расходы, будь то операция по удалению аппендицита у Майры, обучение Рудольфа и Бертрана, содержание полудюжины лошадей для охоты или строительство гаража. Это расточительство раздражало Рэймонда, как и то, что Ингрэму досталось все материнское наследство. На любой сторонний взгляд это было вполне справедливо – ведь поместье должен был унаследовать Рэймонд, но то, что мать даже не упомянула сына в своем завещании, больно задевало его.

Он был единственным из братьев, кто родился не в Тревеллине, хотя горячо любил здесь каждый камень и каждую травинку. Но даже Ингрэм, знавший все его слабые места, не догадывался о том, как горько Рэймонд переживал данное обстоятельство. Вся его натура восставала против несправедливости. После свадьбы Пенхаллоу повез жену в длительное свадебное путешествие. С ними поехала ее горничная Марта и сестра Делия. Рэймонд попал в дом своих предков уже трехмесячным ребенком. А вот Ингрэм, Юджин, Чармин, Обри, близнецы и даже Клэй появились на свет в большой комнате рядом с главной лестницей, выходившей окнами на долину Фовей.

Рэймонд был капризным и упрямым ребенком, из которого вырос замкнутый молодой человек, обещавший в старости превратиться в эксцентричного чудака. Все его интересы были сосредоточены в границах Тревеллина, и поскольку родители его не слишком любили, он рано обрел самостоятельность и привычку держать свои мысли при себе. Братья побаивались Рэймонда, а отец, узнавая в нем свой упрямый нрав, уважал сына. Правда, его раздражали здравый смысл и прозаичность Рэймонда, так сильно отличавшиеся от его буйной сумасбродности. Поскольку Пенхаллоу не собирался выпускать бразды правления из своих рук, они были вынуждены постоянно встречаться, что явно не шло на пользу их отношениям. Отец называл Рэймонда скупердяем с душой лавочника, а тот с горечью повторял, что если папашу не обуздать, поместье придет в упадок еще до того, как попадет в более надежные руки.

Но обуздать Пенхаллоу не было никакой возможности. Несмотря на всю свою эксцентричность, он пребывал в здравом уме. Его ближайший сосед, старый Джон Пробас, говаривал, что Адам просто опоздал родиться. Он напоминал ему его деда, настоящего сквайра девятнадцатого века, любителя выпить и устроить бешеные скачки. Тот проиграл в карты значительную часть своих имений и кончил дни жалким подагриком. Пенхаллоу по крайней мере не проигрывал поместья – он их закладывал.

У него были другие привычки, не столь пагубные, но достаточно неприятные для основного наследника, и главной из них являлось пристрастие к хранению огромных сумм денег в потертой жестяной коробке, которую Пенхаллоу прятал в одном из шкафчиков своей допотопной кровати. Он мог накопить там несколько сотен фунтов, а потом щедрой рукой пустить их по ветру. Сунуть кучу мятых купюр кому-то из своих детей, если тому посчастливилось угодить ему, одарить золотыми монетами слуг, послать кого-то из сыновей или старину Рубена за антикварной мебелью, продающейся с молотка, открыть перед викарием заветную коробку и предложить ему любое пожертвование на бедных или ремонт церкви – в общем, воображать себя царем Мидасом, купающимся в золоте. Отец вынуждал Рэймонда привозить ему из банка деньги, угрожая послать туда с чеком Ублюдка Джимми, если сын откажется выполнять приказ.

Сейчас в кармане у Рэймонда как раз был один из таких чеков, врученных ему родителем во время утренней беседы. Их ежедневные встречи редко проходили без трений, но сегодня разразилась настоящая гроза. Рэймонд отправился к отцу после завтрака и застал его в ярости, последними словами поносящим Марту, которая убиралась в спальне. При виде сына в глазах Пенхаллоу вспыхнул злобный огонек, и он немедленно набросился на беднягу. В подобных ситуациях Юджина обычно спасал бойкий язык, а Ингрэм и близнецы моментально выходили из себя и, не стесняясь, орали на папашу, забыв о сыновнем уважении к родителю. Рэймонд же молча стоял у камина, засунув руки в карманы бриджей и насупив брови. Ничто так не злило Пенхаллоу, как это мрачное самообладание и упорное нежелание вступать в перепалку.

– Ты что, оглох? – орал Адам, приподнявшись на кровати. – Надулся как мышь на крупу! Слова доброго от него не услышишь!

– Когда закончишь, взгляни вот на это, – холодно произнес Рэймонд, кивнув в сторону бухгалтерских отчетов, которые он положил на столик рядом с кроватью.

– Надо было сделать из тебя бухгалтера, – ухмыльнулся Пенхаллоу. – Ты был бы счастлив всю жизнь корпеть над цифрами.

Насмешка не произвела эффекта, и Пенхаллоу перешел к общей критике ведения дел в поместье. Вскоре он заявил, что, по словам Ингрэма, из жеребенка по кличке Демон ничего путного не выйдет. На самом деле Ингрэм ничего подобного не говорил, но этот выпад заставил Рэймонда покраснеть.

– Он – то, что надо, – произнес он.

Пенхаллоу уже забыл, что хотел разозлить сына, и с недоверчивым видом сдвинул брови.

– То, что надо, говоришь? А не рано ли судить? Лопатки у него отцовские?

– Лопатки и предплечья отличные. Круп сильный, колени подвижные, суставы высокие и широкие, – перечислил Рэймонд.

– А спина? Давай выкладывай! Помнится, у его матери…

– Спина короткая, круп длинный.

– Я должен посмотреть на него, – буркнул Пенхаллоу. – Ты его уже вывел?

– Две недели назад.

– Куда поставил?

– В верхний загон.

– А сколько там еще?

– Трое.

– Правильно, – кивнул Пенхаллоу. – Больше четырех однолеток в загон помещать нельзя. Готовишь его на продажу?

– Да.

– Прямо заправский барышник! Откуда что взялось.

Рэймонд молча пожал плечами. Пенхаллоу снова впал в хандру и, решив хоть как-то досадить сыну, сообщил ему о своем намерении вернуть Клэя в Тревеллин.

Это задело Рэймонда, хотя и не вызвало той вспышки гнева, на которую надеялся папаша. Не дать Клэю закончить курс, значит, просто выбросить деньги на ветер. Рэймонда бесило, что отец выкладывает приличную сумму, чтобы воткнуть Клэя в контору, которую тот немедленно бросит, как только Пенхаллоу отдаст концы. И зачем вообще тащить его в Тревеллин? Здесь и так уже предостаточно любимых братцев. И когда в довершение всего Пенхаллоу объявил, что Обри хватит ошиваться в городе и он намерен вернуть его домой, Рэймонд плотно сжал губы и, повернувшись на каблуках, вышел из комнаты.