А ведь эту проблему, только что вставшую перед нами, Америка решила более шестидесяти лет тому назад. Суверенность прав народа, которую мы лишь вчера провозгласили верховным принципом государственности, безраздельно господствовала там в течение шестидесяти лет. Этот принцип был проведен американцами в жизнь самым прямым, безоговорочным и безусловным образом. В течение шестидесяти лет народ, сделавший этот принцип общим источником всех своих законов, беспрестанно рос числом, заселял новые территории, богател и, обратите внимание, в течение этого периода был не только самым преуспевающим из народов, но и жил в самом стабильном государстве на земле. Когда все нации Европы оказались опустошенными войной или истерзанными гражданскими раздорами, американцы были единственным народом во всем цивилизованном мире, сохранявшим полное спокойствие. Почти вся Европа содрогалась от революций, а Америка не знала даже волнений. Республика оказалась не возмутительницей порядка, но охранительницей прав людей. Индивидуальная собственность была у них лучше защищена гарантиями, чем в любой другой стране мира, и анархия, равно как и деспотизм, были им неведомы.

Что еще способно в большей степени укрепить наши надежды и из чего мы сможем извлечь более полезные уроки? Обратив наши взоры на Америку, не станем, однако, рабски копировать те институты, которые она создала для себя, но лучше постараемся понять в ней то, что нам подходит, не столько заимствуя примеры, сколько просто набираясь ума, и уж если станем занимать, — то сами принципы, а не частные детали их законов. Законы Французской Республики во многих случаях могут и должны отличаться от тех, которые определяют жизнь Соединенных Штатов, но те принципы, на которых основывается законодательство американских штатов, принципы, обеспечивающие общественный порядок, разделение и уравновешивание власти, подлинную свободу, искреннее и глубокое уважение к закону, — эти принципы необходимы любой Республике, они должны быть общими для всех республиканских государств, и можно заранее предсказать, что там, где их не будет, Республика вскоре прекратит свое существование.

Среди множества новых предметов и явлений, привлекших к себе мое внимание во время пребывания в Соединенных Штатах, сильнее всего я был поражен равенством условий существования людей. Я без труда установил то огромное влияние, которое оказывает это первостепенное обстоятельство на все течение общественной жизни. Придавая определенное направление общественному мнению и законам страны, оно заставляет тех, кто управляет ею, признавать совершенно новые нормы, а тех, кем управляют, вынуждает обретать особые навыки.

Вскоре я осознал, что то же самое обстоятельство распространяет свое воздействие далеко за пределы сферы политических нравов и юридических норм и что его власть сказывается как на правительственном уровне, так и в равной мере в жизни самого гражданского общества; равенство создает мнения, порождает определенные чувства, внушает обычаи, модифицируя все то, что не вызывается им непосредственно.

Таким образом, по мере того как я занимался изучением американского общества, я все явственнее усматривал в равенстве условий исходную первопричину, из которой, по всей видимости, проистекало каждое конкретное явление общественной жизни американцев, и я постоянно обнаруживал ее перед собой в качестве той центральной точки, к которой сходились все мои наблюдения.

Затем, когда мысленным взором я обратился к нашему полушарию, мне показалось, что я и здесь могу выделить нечто подобное тому, что я наблюдал в Новом Свете. Я видел равенство условий, которое, не достигая здесь, в отличие от Соединенных Штатов, своих крайних пределов, ежедневно приближалось к ним. И мне представилось, что та самая демократия, которая господствовала в американском обществе, стремительно идет к власти в Европе.

В этот период у меня и созрела мысль написать данную книгу.

Мы живем в эпоху великой демократической революции; все ее замечают, но далеко не все оценивают ее сходным образом.

Одни считают ее модным новшеством и, рассматривая как случайность, еще надеются ее остановить, тогда как другие полагают, что она неодолима, поскольку представляется им в виде непрерывного, самого древнего и постоянного из всех известных в истории процессов.

Я мысленно возвращаюсь к той ситуации, в которой находилась Франция семьсот лет тому назад: тогда она была поделена между небольшим числом семейств, владевших землей и управлявших населением. Право властвовать в то время передавалось от поколения к поколению вместе с наследственным имуществом; единственным средством, с помощью которого люди воздействовали друг на друга, была сила; единственным источником могущества являлась земельная собственность.

В тот период, однако, стала складываться и быстро распространяться политическая власть духовенства. Ряды духовенства были доступны для всех: для бедных и богатых, для простолюдина и сеньора. Через Церковь равенство стало проникать внутрь правящих кругов, и человек, который был бы обречен влачить жалкое существование в вечном рабстве, — став священником, занимал свое место среди дворян и часто восседал выше коронованных особ.

В связи с тем, что со временем общество становилось более цивилизованным и устойчивым, между людьми стали возникать более сложные и более многочисленные связи. Люди начинали ощущать потребность в гражданском законодательстве. Тогда появляются законоведы. Они покидают свои неприметные места за оградой в залах судебных заседаний и пыльные клетушки судебных канцелярий и идут заседать в королевские советы, где сидят бок о бок с феодальными баронами, облаченными в горностаевые мантии и доспехи.

В то время как короли губят себя, стремясь осуществить свои грандиозные замыслы, а дворяне истощают свои силы в междоусобных войнах, простолюдины обогащаются, занимаясь торговлей. Начинает ощущаться влияние денег на государственные дела. Торговля становится новым источником обретения могущества, и финансисты превращаются в политическую силу, которую презирают, но которой льстят.

Мало-помалу распространяется просвещенность; пробуждается интерес к литературе и искусству; ум становится одним из необходимых условий успеха; знания используются в качестве средства управления, а интеллект обретает статус социальной силы; просвещенные люди получают доступ к делам государства.

По мере того как открываются новые пути, ведущие к власти, происхождение человека теряет свое значение. В XI веке знатность считалась бесценным даром. В XIII веке ее уже можно было купить. Первый случай возведения в дворянство имел место в 1270 году, и равенство наконец проникло в сферу власть имущих с помощью самой аристократии.

В течение минувших семисот лет иногда случалось так, что дворяне, сражаясь против авторитета королевской власти или соперничая между собой, предоставляли народу возможность пользоваться значительным политическим влиянием.

А еще чаще мы видим, как короли открывали доступ в правительство представителям низших классов с целью унизить аристократию.

Во Франции короли играли роль самых активных и самых последовательных уравнителей. Когда они бывали честолюбивыми и сильными, они старались поднять народ до уровня дворянства; будучи же сдержанными и слабыми, они позволяли народу самому брать над ними верх. Одни из них помогали демократии своими дарованиями, другие — своими недостатками. Людовик XI и Людовик XIV заботились о том, чтобы у трона не было никаких соперников, уравнивая подданных сверху, а Людовик XV в конце концов сам со всем своим двором дошел до полного ничтожества.

С того времени, как граждане получили право землевладения не только на условиях ленной зависимости и накапливаемые ими движимое имущество и состояния в свою очередь стали придавать владельцам общественный вес и открывать им доступ к власти, любые изобретения в области ремесел и любые усовершенствования в торговле и промышленности не могли одновременно не порождать новых факторов, способствовавших упрочению равенства людей, начиная с этого момента все технологические открытия, все вновь рождающиеся потребности и все желания, требующие удовлетворения, становятся этапами пути, ведущего ко всеобщему уравниванию. Стремление к роскоши, любовь к войне, власть моды — все самые мимолетные, как и самые глубокие страсти человеческого сердца, казалось, объединились для того, чтобы сообща способствовать обнищанию богатых и обогащению бедных.