Сегодня — в среду 20 января 2021 года — я снова в Вашингтоне. Причина — инаугурация Джека Уилока, он избран на четвертый срок президентства. Я учусь в Дартмуте и прохожу студенческую педагогическую практику в мужской Академии имени Натаниела Готорна. Так уж распорядилась судьба, что я веду тот же предмет, что и мистер Кеммельман давным-давно — двенадцать лет назад. Мальчики приехали со мной. Они толпятся на подмостках около президентской трибуны. День сегодня холодный и ясный, как и тогда. Все это время президент дожидался, когда хор достигнет прежнего высокого мастерства, и сегодня он настроен решительно, он ждет, чтобы мы показали настоящую преданность ему — как бы смыли позор того далекого дня.

Где-то здесь находятся Чарли и Хьюи: то ли на крыше одного из соседних домов, то ли в толпе зевак, а может, затесались в кордон спецслужб, одевшись как-нибудь попроще. Лучше мне и не знать, где они. И тот и другой ведь твердо убеждены: нельзя разрешать Уилоку оставаться на посту президента четвертый срок. У меня же единственное намерение: вытянуть из моих ребят такое проникновенное и благозвучное пение, какого этот город — бывшая колыбель демократии — и не слыхивал.

Я задался целью продемонстрировать мистеру Кеммельману, где он сейчас ни есть, такой уровень исполнения, до какого мы не дотянули в тот четверг 2009 года.

Все предвкушают еще один грандиозный скандал. Ждут, что мы снова вляпаемся, опозорим нашего президента. Но этого не случится. Мы споем как ангелы, мы покорим умы и сердца всех, до кого долетят звуки наших голосов. Они услышат, увидят и почувствуют только музыку, ничего, кроме музыки. А после орудийного залпа, знаменующего начало новой эпохи, ребята не пропустят взмаха дирижерской палочки, и звуки канона «Боже, благослови Америку» в прекрасном переложении Горация Кеммельмана понесутся вдоль по Аллее, подобно прохладному дуновению, ниспосланному с небес. Пусть это будет последняя песня, которую я когда-либо услышу, но я буду гордиться своими мальчиками. И мне улыбнется счастье.

Мои родители никогда не понимали одной простой вещи относительно Америки. А именно: Америка понимает только самое себя. Она мало что знает о чем-либо еще, а то, что знает, усваивается плохо. Родители дали мне имя Бенедикт, по-латыни это — «хорошее слово», «хорошая речь» и даже «хороший голос». Они надеялись, что придет день, и я напишу или скажу во весь голос слово в защиту всего того хорошего, что есть в нашем народе. Но они ошиблись. В этой стране даже у тех, кто почти не знает американской истории, имя Бенедикт вызывает только одну ассоциацию: предатель.

А возможно, я и есть предатель. Возможно, все мы — предатели. Кто может все же винить нас за то, что мы растерялись в тот прискорбный день двенадцать лет назад? Когда перед нами было скопище народа, и камеры, и сама история зависла над головами дамокловым мечом? Кто может винить нас за один небольшой, коварный промах?

Сказать проще, виной всему рассогласованность. Мы с Чарли и много других ребят привыкли стоять в центре хора. Когда мистер Кеммельман велел начать канон группе справа от него, он не учел, что многие поменяли позиции и что, с нашей точки зрения, мы переместились влево.

Проза

© Jerry Oltion. The Grass Is Always Greener.

F&SF, February 1993.

Перевод Ю. Соколова

На вечеринке полно было комьютерщиков. Высоких, худощавых, в основном коротко стриженных… все были в теннисках, джинсах от Леви и кроссовках, они кучковались около чаши с пуншем и обсуждали свои вычислительные машины. Целый табун хакеров![24] Да только все они были мной.

Другая группа собралась вокруг астронавта, там были пожарный и полисмен. Репортер из газеты смущал всех троих, снимая их вместе, а остальные — издатели, писатели и книготорговцы — подбадривали их криками и хохотали. Все они тоже были мною.

Я сидел за столом вместе с геодезистом, директором городской свалки и диск-жокеем; конечно, все были мною. Мы глядели на центр самой большой группы и по большей части помалкивали.

Прямые темные волосы до середины спины, широкие плечи, узкие бедра… она наслаждалась, оказавшись в центре внимания. Быть может, не слишком благородно с моей стороны, только я подумал, что ей не часто достается такой успех. Красавицей не назовешь, но хорошенькая… шесть футов и неплохая фигурка, для этой толпы сойдет, и она знала это. Не могла не знать. В конце концов, она тоже была мною.

— Интересно, кто захомутает ее на ночь, — проговорил диджей.

Геодезист ответил:

— Чего там. Мы — не ее тип. Она — не наш тип.

— Не, ребята, такими делами не балуюсь, — отозвался мусорщик, и все мы расхохотались. По нервным движениям глаз моих компаньонов я готов был держать пари: все подумали об одном и том же случае, когда в пятнадцать папашенька застукал нас в ванной.

— Тут дело другое, — возразил я.

— Конечно, — отвечал жокей, — или ты хочешь поставить на то, что она будет спать одна?

— Нет, — признал я. Зачем врать. Я и сам лег бы с ней, если б только имел шанс на успех, но разве может домашний муж конкурировать с астронавтом… и даже с компьютерщиком.

Боже, подумал я. Ревность к самому себе. Чистая дурость, и только. Не утешало и то, что те же основания для ревности были еще у сорока девяти человек. Я допил пиво — в баре оказалось только «Генри Уэйнхард», — впрочем, никто не жаловался, и я подумал, не взять ли еще.

Потом вновь обернулся к себе самому в женском виде. Возле нее крохотным фокусом в большой сфере влияния находился тот я, который организовал эту маленькую встречу. Как и половина присутствующих, он был худощав, рост шесть футов, темноволос, с кустистыми бровями и крупным носом… и не знал, куда девать руки во время разговора: погрузившись в карман брюк, свободная от бокала рука его, как и у половины присутствующих, перебирала там мелочь, ключи от машины или что-нибудь еще. На миллиардера он не был похож, впрочем, откуда мне знать, как они выглядят. Может, все мы похожи на миллиардеров, хотя лишь он один имел здесь право так называться.

Не знаю, в самом ли деле дырка между альтернативными вселенными стоит сто тысяч баксов, или цену просто вздули, чтобы все не сбежали туда, где послаще, только миллиардер купил всем нам билеты туда и обратно. Пять миллионов долларов — чтобы провести вечеринку с коктейлем в зеркальной гостиной, где нет зеркал.

Почему он так поступил — об этом было много разговоров, но никто не придумал ответа лучшего, чем «потому» — так и объяснения всем давал и он сам. Будь у меня несколько миллионов долларов на пустяки, я б и сам, может быть, так сделал, — выходит, можно поверить.

Он заметил, что я гляжу на него. Отвернулся. Я последовал его примеру… Поэтому, когда минуту спустя он обнаружился рядом со мной с откупоренной бутылкой пива в руке, я удивился. Пиво он поставил передо мной, а сам опустился в кресло напротив и произнес:

Я заметил, что у тебя пусто.

— Спасибо. — Я отпил из ледяного горлышка и заметил на кармане его куртки липучку с надписью: «Привет, меня зовут Майкл». Ха!

— Ну и кто вы у меня? — поинтересовался он. — Что-то мы у меня все в голове перемешались.

— Домашний муж, — ответил я.

— Землемер, — проговорил тот, что был справа от меня.

— Диск-жокей, — сказал диск-жокей.

— Мусорщик, — отвечал человек со свалки.

Миллиардер ухмыльнулся.

— Без ярлычка, значит… может быть, инженер-сантехник?

— Не-а.

— Помню то лето, когда я ездил на мусорной машине, — проговорил миллиардер. — Лучше работы у меня не было. Значит, ты опять взялся за нее.