Уже совсем темно, лишь вдоль реки сверкают десятки клотиковых огней на кончиках мачт и освещенные иллюминаторы. Слабо шипит пар на буксирах. Всплескивает вода, ширкают по стальным бортам одиночные льдины. Покойно и тихо.

А Сане после диспетчерской и рассказа Анатолия хочется куда-то идти, что-то делать. Он очень ждал Тюлькино. Капитан сказал, что здесь выдадут зарплату. Саня мечтал послать домой к празднику денег, порадовать мать. Теперь он, казалось, забыл об этом. Он согласен чуть свет идти дальше, на север, в верховья… Туда, где села на мель и ждет помощи незнакомая сто тридцатая самоходка.

Справа показалась старинная церковь в облезлой штукатурке, потемневшая от снегов и дождей, ветров и морозов. Она, как столетняя грузная старуха, смотрит на реку подслеповатыми окнами из-под каменных полукружий: что там за народ плывет? С добром ли?

Утро теплое и обманчиво тусклое. Краски неярки, очертания предметов смягчены, как бы подернуты дымкой. А дали на редкость прозрачны. Кажется, что река слилась с небом. От всего веет мудрым вековым покоем. И лес стоит в тяжелой дреме.

До поздней ночи Саня листал взятую у Анатолия книгу. Много узнал интересного о прошлом здешних мест. Как раз вчера после Керчево берега пошли все глуше, все безлюднее. И Сане везде чудятся теперь признаки старины, отголоски былых событий, волновавших княжество Пермь Великую.

Некогда было такое. Впервые его упоминает монах Епифаний — биограф епископа Стефана, возглавлявшего в последней четверти XIV века Пермскую епархию, занимавшую земли по реке Вычегде. Перечисляя владения, окружающие Пермь Вычегодскую, он выделяет как особую область «Пермь Великую, глаголемую Чусовая». Территория ее простиралась от озера Чусовского на севере до реки Чусовой на юге, от Вятской земли на западе почти до предгорий Урала на востоке. Населяли ее предки нынешних жителей Коми-Пермяцкого национального округа. Центр ее был в городе Чердыни, называемой тогда тоже Пермью Великой.

Вслед за первыми русскими поселенцами на эти земли шла церковь. В 1443 году епископ Иона крестил коми-пермяцкого князя в Чердыни, дав ему имя Михаил. Камские пермяки с тех пор стали участвовать в военных операциях на стороне крепнущего Московского государства, но сохраняли свою самостоятельность.

В 1472 году московский отряд во главе с князем Федором Пестрым, как сообщает Никоновская летопись, отправился на Пермь Великую. Войска князя Михаила были разбиты, и он признал себя вассалом царя Ивана III.

Когда Московское государство еще более укрепилось, Матвей Великопермский, сын князя Михаила, в 1505 году «был сведен с Перми Великой». По 1613 год прикамскими землями правили чердынские наместники и воеводы, а спустя некоторое время — Соликамские.

К XVII веку коми-пермяцкое население значительно отодвинулось на юго-запад от своего прежнего политического центра — Чердыни. Селения с пермяцкими названиями, расположенные вокруг Чердыни — Камгорт, Искор, Ныроб, Янидор, Губдор, Пянтег и другие, — сейчас совершенно обрусели.

Первый русский отряд под предводительством Федора Пестрого пришел с северо-запада, спустился на плотах по Весляне и Каме и высадился на берег в том месте, где теперь село Бондюг. До Чердыни сушей оставалось всего тридцать три километра…

И вот теперь Саня идет этим же путем, только, снизу вверх, и уже завтра будет на Весляне.

Церковь ближе, ближе. Заалели уже вывешенные первомайские флаги и лозунги. Замаячили на берегу фигурки людей. Их становится все больше и больше. Самоходка подходит к Бондюгу не одна. Впереди подваливает пассажирский пароход.

Появление первых судов в оглохшем от зимнего безмолвия, далеком от тракта и железной дороги селе — большой праздник. Все от мала до велика приходят на берег. Визгу, смеху! Ребятишки целым табуном бегут. А сзади учительница. Видимо, даже прервала урок. Она старается идти спокойно, а сама вся подалась вперед. И бежать неудобно, и отставать не хочется.

Эх, причалить бы здесь, потолкаться среди людей, послушать разговоры! Да нельзя. Некогда: ждут судно в другом месте. Тоже ходят на берег, смотрят вдаль.

А самоходка напротив села вдруг замедлила ход, стала уваливать вправо и поползла вниз.

— Саня, к лебедке! Помоги якорь отдать. Тут, кажется, свал сильный. — Юрий склонился над лоцманской картой, разбирая мелкий шрифт примечания:

«Левый берег, начиная от 355 до 354,6 км, используется для сухогрузных причалов и пассажирским флотом. В этом районе, начиная от устья р. Бондюжанки и ниже, наблюдается сильное свальное течение к левому берегу. Судоводителям это необходимо учитывать. При наличии западных и юго-западных ветров свал в сторону причалов увеличивается еще больше».

Загрохотала якорная цепь, судно споткнулось и стало носом против течения.

Из кубрика поднялся Виктор. Глаза заспанные: только недавно с вахты сменился. Поскреб грудь под распахнутым кителем:

— Э-э-эх, люди! Поспать не дадут. Чего якорек бросили?

— А-а! — махнул рукой Анатолий. — Бугель лопнул. Муфта ни взад ни вперед — на холостом…

Виктор нырнул в темный провал люка в машинное отделение.

Полчаса не прошло, как снова заговорил двигатель. Поплыло мимо село и осталось позади. И Сане отчего-то стало грустно.

Мелькнули, как во сне, люди на берегу и растаяли за кормой неузнанными. И, может, он их не увидит больше. Не повторится этот по-северному прозрачный весенний день. Густые заросли краснотала на дресвяных берегах, стыдливые голые березки по колено в воде тоже со временем выветрятся из памяти.

Хотя проглянуло солнце, день был по-прежнему мягким. И небо висело тускло-голубое, простенькое, будничное.

Саня сидел на носу, оглядывая дали. И казалось ему, что сколько он помнит себя, все плывет и плывет по этой реке и ничего другого с ним никогда не было.

Промелькнул день. Пали на воду длинные тени, следом из леса вот-вот поползут седые сумерки.

Юрию вдруг захотелось самому постоять у штурвала, и теперь он ведет самоходку по кривой, повторяя крутой изгиб реки. От этого кажется, что рощица берез у самой воды медленно кружится.

Солнце опускается в середину этого хоровода. Сегодня оно гладкое, не колет лучами глаз. Покачалось на ветвях и скрылось. Лишь на матовой коре берез долго еще горели малиновые отсветы.

Хотя на ночевку встали когда было совсем темно, идти в свою каюту Юрию не хотелось. Не проходило чувство одновременной легкости и грусти. Завтра же май — начнется последний и самый звонкий весенний месяц. Как-то будут праздновать жена и маленькая Наташка. А он опять один, опять далеко от них… Одна радость впереди: закончатся скоро занятия в школе, распустит жена своих пацанят на каникулы и до осени будет плавать с ним.

Юрий присел к ребятам на крышку трюма.

Вечер был теплый и тихий. Близко в кустах завозилась птица, тонко пискнула спросонок и умолкла. Что-то плеснуло под берегом. Не то ком земли, не то рыба. Откуда-то донеслась музыка и вдруг исчезла.

Никто не проронил ни слова. Лишь вспыхивали светлячками сигареты, на миг выхватывая из темноты то пальцы, то легкий пушок на верхней губе, то подбородок в частой и жесткой щетине.

Юрий сломал молчание:

— Праздник завтра.

Издали вновь послышалась музыка. Растаяла. Снова… Видимо, где-то чуть повыше стал, пока темнота, буксир с караваном барж. А дальше, на десятки километров кругом, — тайга, болота. Глушь. Редкие деревеньки, поселки лесорубов, как груды угольков в затухающих кострах, и опять — тайга-парма.

— Эх! — выдохнул он снова. — А у нас даже приемника нет…

Начал говорить и почувствовал, что прозвучало это слишком грустно. Остановился. Повисла в воздухе рука с недокуренной сигаретой. Но решил все-таки продолжать дальше и высказать вслух то, о чем думалось весь день.

— Как ни говорите, а хорошо плавать. Пусть и одиноко бывает порой, и тоскливо… Я вот заболел как-то зимой. Лежу, на морду здоровый, как бык, только пожелтел весь. Книжки почитываю, в шахматишки играю. В больнице-то. Мне, вообще, даже понравилось одно время. Никакого тебе дела, ни заботы. Уж на пенсию хотели меня списать. Желтуха была, а лечили от гриппа. Три месяца провалялся.