Адам глядел на пустынные пески, на голые кустарники по берегу, на неуютный предзимний мир. И ему невольно думалось о том, как много лет назад в эти дикие места попали его отец с матерью. Он знал по рассказам, что добирались они сюда долго и тяжело. До Гайн несколько дней тащились по разбитой дороге на подводах.

А по Каме и Весляне поднимались вот так же, на барже, только еще медленнее. Было холодно и голодно. Тревожила неизвестность, пугали угрюмые, непроходимые леса.

Неприветливо встретили поселенцев здешние места. Зимовать пришлось в землянках; и кто выжил, того уж после нельзя было испугать никакими трудностями и житейскими тяготами.

Мать сильно простудилась в ту зиму и долго болела. Адам помнит ее очень смутно: она умерла, когда ему не было и пяти лет. Второй раз отец не женился, так и жили они, два необласканных мужика.

…Уже ночью, когда совершенно не стало видно реки, катера ткнулись в берег возле поселка. Ночевать все пошли в контору лесопункта.

Адам устроился на низком железном ящике — самодельном сейфе — и двух стульях. Он долго не мог заснуть. Жестко. Ни ног во всю длину не вытянешь, ни повернешься. В соседней комнате рассказывали анекдоты и хохотали взахлеб отогревшиеся в тепле стриженные призывники. Они ехали домой, чтобы собрать вещи и со дня на день ждать окончательного вызова в военкомат. В мыслях они уже были не здесь, а в своих частях, в не виданных еще ими больших городах или на далеких границах.

А у Адама все это было уже позади.

Он рано начал работать, совсем пацаненком, проучившись в школе всего семь лет. Поскольку был малолеткой, работал где придется — на подхвате. Потом уж стал чокеровщиком, цеплял за трактор спиленные лесины. Просился на курсы, да годы не вышли. Тогда прямо в лесосеке знакомые ребята научили его водить трактор, и вскоре Адам знал его, как таблицу умножения.

На восемнадцатом году он остался совсем один. А вскоре пришла повестка в армию. Служил он в строительных частях, занимался знакомым делом — водил бульдозер. Частые переезды, новые дороги, мосты — страницу за страницей разворачивала перед ним нескончаемая книга жизни. Демобилизовавшись, он очутился в Новороссийске, закончил курсы судовых мотористов и, казалось, надолго осел в теплых южных краях.

Погода словно сдурела. От недавних золотых дней не осталось и следа. Уже на подходе к Усть-Черной небо сыпануло мокрым снегом. Первый осенний снег падал на бочки, на одежду, на мутную воду и тут же таял. Адам ежился под ним и жалел, что уже разворошил свое логово.

Он теперь стоял на носу баржи и смотрел вперед, где за последним поворотом вот-вот покажутся старинные склады на берегу и избы поселка. Там, на окраине, должна стоять их избушка. Отец собственноручно срубил ее уже после смерти матери, не захотев больше жить в бараке. Цела ли она? Кто живет в ней? Узнают ли его?

Адам разволновался и мысленно подгонял тихоходные катера, хотя его никто не ждал в Усть-Черной.

Эх, если бы жив был отец! Он вдруг встал перед глазами Адама таким, каким был в последние годы. Окладистая с проседью борода, крючковатый нос, некогда голубые, поблекшие глаза. Они были светлые, ласковые, но когда отец в гневе, в них сверкала такая сталь, они так холодели, что становилось жутко.

Отец был отличным плотником, многое построил своими руками. Он весь отдавался работе, и за это все уважали его и прощали очередные выкрутасы. Неспокойного был он нрава. Не боялся ни бога, ни черта, под горячую руку так честил начальство и власть, что даже видавшие виды мужики хватались за головы.

Иногда на него находила хандра. Он напивался, сидел в избушке, стучал кулаком по столу и, глядя в пустой угол невидящими ледяными глазами, грозился уехать отсюда, от этой проклятой земли. Потом пьяно всхлипывал, вспоминал жену, жалел своего Адамчика и лез к нему целоваться.

Часто он собирался уехать на родину, как это сделали уже некоторые, но проходил день-другой, его снова захватывала работа и все оставалось по-старому. Он так и умер в своей избушке, на этой, по его словам, нелюбимой земле, где прошло больше половины его жизни. На земле, политой его потом, им оживлённой, им растревоженной.

Он лежал на деревянной кровати, лохматый, с запавшими глазами и еще больше заострившимся носом. По его задубелой щеке катились слезы, а он уже не мог стряхнуть их — не слушались руки. Они лежали поверх лоскутного одеяла, эти беспокойно скрюченные руки, все в темных прожилках. Отец пытался пошевелить ими, хотел повернуть голову. Он, видимо, силился что-то сказать Адаму, но только мычал, и крупные слезы скатывались по извилистым морщинам.

Он считал, что не любит эту, вначале совсем чужую для него, землю. Но постепенно, год за годом, она все сильнее притягивала его. Он рвался домой, да все откладывал на потом, еще не подозревая, что душой уже навечно прикипел к этим местам. Здесь была его жизнь, здесь был его многолетний труд, здесь был его дом.

Но он злился на себя за то, что не уехал. И плакал от слабости, чувствуя, что привязанность к этой земле оказалась сильнее его.

Может, об этом он и хотел сказать перед смертью?

Во всяком случае так казалось теперь Адаму. Он стоял на носу баржи и смотрел на окруженный сосновыми борами показавшийся за поворотом родной поселок.

И у него необычно сильно, отдаваясь звоном в ушах, колотилось сердце.

Нелегко вести судно в полую воду по крутонравой Весляне. Руки Сани словно приросли к штурвалу.

Поворот — за кормой смыкается лес. Поворот — впереди открывается небольшой просвет. Опять поворот. Ощущение у Сани такое, будто он крутит по черной дорожке гигантский слалом. Чуть оплошал, замешкался — и самоходку бросит в лес, на затопленный берег.

Судно катится вниз. То и дело Саня поднимает левую руку к рычагу — дает сигнал — и снова бросает ее на гладкое кольцо штурвала. Тревожно, как заблудившаяся овца, ревет сирена. И знают на леспромхозовских и сплавных катерах, на лодках с подвесными моторами: надо убираться с фарватера под защиту берега — не быть бы худу. Взлетают испуганные утки. Взлетают и снова садятся впереди. Целое утиное царство.

А по берегам, на плотбищах — штабеля. В Серебрянке это уже не штабеля, а целые горы леса. Они тянутся на несколько километров, достигая десятиметровой высоты. Некоторые уже затоплены водой. Но лес не плывет, он заранее обонован — огражден плавучими бонами из бревен. Еще неделя-другая, закроют Керчевскую запань — и поползет древесная лавина по рекам и речкам.

Их здесь немало. На лоцманских картах Весляны и Камы только и видно, то слева, то справа, — устья, устья… С семисот тысяч гектаров собирает воду лесная красавица Весляна длиной в триста десять километров. Девятнадцать ее притоков пригодны для сплава древесины молем. Самые большие из них Черная — длиною сто шестьдесят и Утьва — сто двадцать километров.

А сколько еще сплавных рек впадают в Каму выше Керчево! Слева, как и Весляна, — Лупья, Леман, Пильва, Южная Кельтма с двумя крупными притоками Лопьей и Тимшером. Общая протяженность всех этих рек без малого тысяча километров. Справа в Каму впадают Уролка, Коса с притоками Лопвой и Лологом. Длина этих сплавных магистралей восемьсот километров.

За навигацию Керчевский рейд пропускает почти четыре с половиной миллиона кубометров древесины. И всю ее доставляют к запани реки бассейна Верхней Камы, протекающие по самым богатым лесом районам области.

И не только древесину сплавляют по этим рекам. Еще недавно на Весляне или Верхней Каме можно было увидеть плывущий плот. А на нем чего только нет: мычит корова, кудахчут куры, детишки сидят. А что остается делать некоторым семьям, которые за десятки километров переезжают из одного лесного поселка в другой? Сами они могут переехать на катерах, пассажирских самоходках. А скот, громоздкое имущество куда?