— Летят ведь! А? Братцы! Низко-то как…
В каюте у него лежит отличное ружье. От отца охотника перешло по наследству. А какой толк от него?
— Эх ты, жизнь бурлацкая!
Анатолий потерянно махнул рукой и полез в машинное отделение. Но долго не выдержал и снова появился на палубе. Прошел на нос, сел на крышку трюма. Неподалеку практикант красил металлические леерные стойки.
Сильно пахло краской. Но иногда обдавало чем-то неожиданным и очень знакомым. Вот опять! Но никак не уловишь — чем.
Вспомнилось детство, прокаленные июньские дни, скрипучие подводы, сонные лошади и мельница. Мельница! Анатолий наклонился к самой кромке рифленой крышки. В нос ударил сытный, парной запах. «Тьфу ты! Да ведь трюм полон муки!»
А мельница так и не идет из головы. Сколько просидел он возле нее, у омута, с удочками…
Поглядел на Саню. Работает парень. Жарко ему стало, сбросил кепку. Чтобы волосы не мешали, надел на голову сеточку. Окликнул его Анатолий:
— Перекурим? Денек-то какой, а?
Развалились на теплых крышках трюма. Лежали, жмурились, глядели на проплывающий мимо аккуратный поселок с чистенькой церковью.
— Это Орел, — заговорил Анатолий. — А церковь — памятник архитектуры. Старинное место. В той книге, о которой я рассказывал, написано о нем. Орел-городок назывался. А еще раньше — Кергедан. Коми-пермяки тут жили. А в тысячу пятьсот — каком точно не помню — многие земли по Каме царь пожаловал Строгановым. Они и устроили здесь центр своих владений. Он ведь на острове, этот Орел. Как гидростанцию построили, обступила его вода со всех сторон…
Голос у Анатолия глуховатый, словно у него простужено горло.
— Вот ведь: берега знакомые-перезнакомые, а каждый раз видишь их по-новому. Из-за этого и люблю плавать. Осенью на воде нудно. Тогда уж только скорей бы в затон! А чуть запахло весной — на судно тянет.
Из трюма пахло мукой. С камбузной трубы ветер срывал клочья терпкого, горьковатого дыма и разносил по палубе аромат борща. Подлетали к судну и резко сворачивали утки.
И разговор пошел об утренних зорях, о кривулистых рыбацких тропках-береговушках. О том, что сегодня с утра волнует Анатолия.
Детство всегда вспоминается ему охотой или рыбалкой. Особенно запомнилась зима, когда еще был жив отец. Сколько белки они напромышляли вдвоем! Хорошая у них тогда была лайка. Да и год на кедровый орех выдался урожайный. А в Сибири все лето — лесные пожары. Много в те поры белки перевалило за Уральский хребет.
Последним школьным, последним домашним был для Анатолия тот год. А потом счет пошел не на годы, а на навигации. Самое лучшее время для рыбалки и охоты Анатолий проводит в плаваниях. Урывками, на стоянках, пока выгрузка-погрузка, посидит с удочками, еще реже удается сбегать с ружьем в лес. А все не то.
— Так хочется забраться куда-нибудь в глухомань, на такую речку, где рыба химией не травлена, дичь никем не пугана. Месячишко бы провести там. Лучше всего сентябрь, когда и рыбалка, и охота. — Анатолий лежит на спине, смотрит на плывущие мимо белыми парусами облака, вздыхает. — До того хочется, так бы и бросил все. Вижу ее, эту реку… Проснешься в шалаше. Холодно на утре, звезды сквозь лапник просвечивают. Чистота! И сам вроде какой-то другой. Забудешь обо всем обычном… А знаешь, можно было мне летом в отпуск ходить. Приглашали механиком на электростанцию, в леспромхоз, в своем же поселке…
— Отказался? — Саня приподнялся на локте.
— Да нет, согласился. А тут как закапало с крыш…
Весна за весной. Плывут мимо Анатолия знакомые я незнакомые берега, люди, события. И где-то течет еще неназванная, неведомая речка, о которой мечтает он. Кто знает — может, доведется ему побывать на ней. А если нет?
Ну что ж, Анатолий не задумывался над этим. Саня сейчас тоже не может ответить на такой вопрос. Но пройдет время, и он поймет, что счастье не только в том, чтобы тут же получить желаемое. Немалое счастье приносит сама мечта, пусть она и не сбывается полностью. Ожидание завтрашней радости помогает жить, заставляет бороться. Мечта Анатолия — это его любовь к природе, жажда постоянного движения, смены впечатлений. Потому-то и притянула его вода, «жизнь бурлацкая».
Вот он стоит перед Саней на самой горбине крышки, половодьем растревоженный, мечтающий человек. Стоит и насвистывает тихо: «Ах, куда же вы торопитесь, куда? Поезда, поезда… Почтовые и скорые, пассажирские поезда…»
Прошли Соликамск. По обе стороны потянулись непривычно близкие после водохранилища берега. Низкие, песчаные, они заросли густым ивняком. Что ни куст-пучок, то со своим цветом прутьев — от седого до рыжего. А сверху все опушены желтыми сзелена сережками.
День заканчивается так же мягко, ни ветерка. Но ребята чем-то встревожены. В рубку поднялся сам капитан. Виктор что-то говорит оживленно, показывает рукой на воду. Юрий смотрит хмуро, сжал в ладони колючий подбородок. Только Анатолий невозмутимо сидит в уголке на скрипучем табурете, обтянутом кожей и похожем на сапожничью седуху.
Всегда он так. Ребята шумят, спорят, о похождениях своих рассказывают взахлеб, а он сядет в сторонке, сдвинет сбитые сапожки один к другому — острые коленки вместе — и сверху руки выложит, небольшие, в ссадинах. Изредка несмело словечко вставит, а больше все улыбается добрыми, доверчивыми глазами.
Саня называет его просто и твердо — Анатолий, хотя так и тянет сказать мягко — Толик. Капитан и механик, те всё — Захарыч. Вроде и в шутку, а прислушаешься — всерьез. И с чего они его так навеличивают?
Саня не может понять: чем ребята обеспокоены? Ну, кое-где льдины плывут, рыхлые, ноздреватые. То ли еще было в водохранилище.
А лед больше, гуще. И вот уже захлестнул все от берега до берега, ползет со зловещим шорохом и треском.
Буксирный колесный пароходик, что шел впереди с брандвахтой, растерянно рыскнул в одну сторону, в другую. Потом круто свернул под ухвостье островка, бросил якорь.
Юрий крутанул маховичок, слегка пристопорил машину.
— Ну, что я говорил, — заметил Виктор. — Вишера пошла, самое время. Пробьемся?
Идти рискованно. Не льдины страшны, хотя есть и такие — с хорошую танцплощадку. Опасны бревна и коряги, вмерзшие в лед.
— А может, тоже за остров спрячемся, переждем?
Юрий прислонился к стенке, руки в карманах. Смотрит на штурмана: его вахта — что скажет он?
— Попробуем, — говорит Анатолий.
Все выжидающе смотрят на него. Что попробуем? А он повернул маховичок в обратную сторону, прибавил ход.
Влево. Вправо. Маленькие кулачки бойко бегают, догоняя друг друга, по отполированному штурвалу. Теперь все зависит от маневренности. Где-то надо сбавить ход, где-то наддать, уловить момент и врезаться с ходу между льдинами. Точно рассчитать, увернуться и обойти стороной.
Шедшая впереди «сотка» вдруг пошла к берегу, закривуляла меж льдинами, сбавила ход и отстала. Глянули минут через десять: идет вслед за ними, не обгоняет.
— Опять Котомкин хвостом крутит, — чертыхнулся Виктор.
Чуть видный за штурвалом, Анатолий стоит молча. Стоит полчаса, час. Льдины пошли реже. Хотел передать штурвал Сане.
— Идите оба ужинать. Я пока постою, — предложил капитан.
Анатолий медленно сходит с мостика, постукивая стоптанными сапожками, идет вдоль борта, спускается в камбуз. Сбрасывает с головы свою восьмиклинку с пуговкой наверху, приглаживает реденькие прямые волосы и сосредоточенно склоняется над столом. Кокша наливает ему супу, заговаривает с ним. Анатолий молчит. В левой руке его часто-часто подрагивает кусок черного хлеба.
Дрожит рука. Дрожит хлеб. По корпусу гулко отдаются удары. За бортом бесконечное злое шипенье, царапанье, всплески.
Короткая передышка
Когда самоходка вывернула из-за мыса и Саня увидел дымы над стоянкой судов, ему показалось, что до Тюлькино близко. Но через полчаса расстояние почти не уменьшилось. Подпора воды от плотины гидроэлектростанции здесь уже не было. Пошла коренная река. Течение стало сильней, и скорость судна уменьшилась.
