— Добрый вечер, сеньор!

Потом они неторопливо уселись опять у стены, фигуры их тонули во мраке. Я стал быстро подниматься по парадной лестнице с широкими ступеньками и грубыми гранитными перилами. Не успел я взойти наверх, как дверь тихо приотворилась и из комнаты вышла старуха служанка, которая вынянчила Кончу. Со светильником в руке она стала спускаться мне навстречу:

— Благодарение господу, приехали наконец! Сейчас вы увидите сеньориту. Сколько времени она, бедняжка, по вас тосковала! Решила, что вы ее забыли. Это уж я ее разуверила. Но ведь вы не могли ее позабыть, господин маркиз?

— Конечно, не мог, — мечтательно ответил я. — Так где же она?

— Весь день лежит. Хотела к вашему приезду одеться. Что дитя малое. Ну, да сеньор знает. От нетерпения вся дрожала, зуб на зуб не попадал. Пришлось ей лечь.

— Она так больна?

Глаза старухи наполнились слезами:

— Очень больна, сеньор! Не узнаете вы ее.

Старуха смахнула рукой набежавшие слезы и едва слышно добавила, указывая на освещенную дверь в конце коридора:

— Она там.

Мы пошли туда молча. Конча услышала мои шаги и закричала голосом, полным томления и тоски:

— Это ты! Это ты, любимый!

Я вошел. Конча приподнялась в кровати. Она снова вскрикнула и, вместо того чтобы протянуть мне руки, закрыла ими лицо и зарыдала. Служанка поставила светильник на столик и удалилась вздыхая. Я подошел к Конче, взволнованный и растроганный. Я целовал ее руки и ласково старался открыть ей лицо. Ее глаза, ее прекрасные, лихорадочно блестевшие, полные любви глаза долго глядели на меня в тишине. Потом в томном и счастливом забытьи Конча зажмурила их. Какое-то мгновение я смотрел на нее. До чего же она была бледна! Я почувствовал, что к горлу у меня подкатился комок. Конча тихо открыла глаза и, сжав мне виски своими пылающими руками, снова посмотрела на меня тем же немым взглядом, который, казалось, угасал в томлении любви и смерти, уже стоявшей у ее изголовья:

— Я боялась, что ты не приедешь!

— А теперь?

— Теперь я счастлива.

Ее бескровные губы дрожали.

Она снова закрыла глаза, упиваясь восторгом, словно для того, чтобы увидеть вновь милое сердцу видение. Сердцем, иссушенным до боли, я понял, что она умирает.

Конча поднялась, чтобы позвонить. Я нежно взял ее за руку:

— Что ты хочешь?

— Я хочу позвать служанку, чтобы она одела меня.

— Сейчас?

— Да. — Она наклонила голову и добавила с печальной улыбкой: — Я хочу сама принять тебя в моем дворце.

Я пытался убедить ее, чтобы она не вставала.

Конча настаивала:

— Я велю затопить камин в столовой. Пусть он ярко горит! Мы будем ужинать вместе.

Она оживилась, и в ее влажных глазах, во всем ее бледном лице появилась счастливая истома любви:

— Я хотела встать к твоему приезду — и не смогла. Я сгорала от нетерпения! Совсем от него заболела!

Я держал ее руку в своих руках и целовал ее. Глядя друг на друга, оба мы улыбались.

— Почему ты не позвал служанку?

— Позволь мне быть твоей камеристкой! — тихо сказал я.

Конча высвободила руку:

— Что за глупости тебе приходят в голову!

— Никакие не глупости. Где твое платье?

Конча улыбнулась, как улыбнулась бы мать капризу маленького ребенка:

— Не знаю.

— Ну скажи мне…

— А если я не знаю?..

И в то же мгновение едва уловимым движением глаз и губ она показала мне на большой дубовый платяной шкаф рядом с кроватью. Ключ был в замке, и я открыл дверцу. Из шкафа донесся нежный, старинный аромат. Там, в глубине, висело платье, которое Конча в тот день надевала.

— Вот это?

— Да, вот это, белое. И больше ничего.

— Холодно тебе не будет?

— Нет.

Я снял с вешалки это открытое платье, которое, казалось, еще хранило аромат тела.

— И капризы же у тебя! — шепнула Конча, покраснев.

Она высунула из-под одеяла ноги, бледные, детские, тоненькие ножки с голубыми прожилками, ждавшие моих поцелуев.

Слегка дрожа, она всунула их в бабуши из куньего меха и сказала удивительно мягко:

— Открой теперь вот этот большой ящик. Выбери мне шелковые чулки.

Я выбрал черные шелковые чулки, на которых были вышиты тонкие розовые стрелки:

— Эти?

— Да какие хочешь.

Чтобы надеть их ей на ноги, я опустился на колени на тигровую шкуру. Конча запротестовала:

— Встань! Не хочу я этого.

Я улыбнулся, но не послушался. Ноги ее, казалось, ускользали из моих рук. Бедные ноги, можно ли было не целовать их!

Конча вздрогнула и, как околдованная, повторяла:

— Ты все такой же! Все такой же!

После черных шелковых чулок я надел на нее подвязки, тоже шелковые, две белые ленты с золотыми застежками. Я одевал ее с тем возвышенным и проникновенным старанием, с каким благочестивые дамы убирают статуи святых, считая себя призванными быть их служанками. Когда мои дрожащие руки коснулись ее бледной нежной шеи, тесемок ее длинного, как монашеская ряса, белого платья, Конча встала, опираясь на мои плечи. Медленными шагами пошла она к туалету, едва касаясь ногами пола, той воздушной поступью, какая бывает иногда у больных женщин, и, поглядев в полукруглое зеркало, поправила прическу:

— Какая я бледная! Теперь ты видишь, что от меня остались кожа да кости!

— Ничего этого я не вижу, — запротестовал я.

Она весело улыбнулась:

— А скажи по правде, как ты меня находишь?

— Раньше ты была принцессой солнца. Теперь ты — принцесса луны.

— Обманщик!

Она повернулась спиною к зеркалу, чтобы посмотреть на меня. И в ту же минуту ударила в стоявший возле столика гонг.

Прибежала старая служанка:

— Сеньорита звала меня?

— Да, скажи, чтобы затопили в столовой.

— Туда уже отнесли большую жаровню.

— Пусть ее уберут оттуда. Разожги сама огонь во французском камине.

Старуха посмотрела на меня:

— Сеньорита все-таки хочет идти в столовую? Не забудьте, что в передней очень холодно.

Конча села на край дивана и, с наслаждением завертываясь в свое широкое монашеское платье, сказала, вся дрожа:

— Когда я пойду по коридорам, я накину шаль. — И, повернувшись ко мне, в то время как я молчал, не желая ни в чем ей перечить, с нежной покорностью в голосе прошептала — Если ты возражаешь, я не пойду.

— Я не возражаю, Конча, — с болью ответил я, — только боюсь, что это может тебе повредить.

— Мне не хочется оставлять тебя одного.

Тогда старуха няня с тем грубоватым простодушием, какое бывает у старых, преданных слуг, сказала:

— Ну, ясное дело, вам вместе быть хочется. Вот мне и подумалось, уж лучше вам тут поужинать, за маленьким столиком. Что вы на это скажете, сеньорита Конча? А вы, господин маркиз?

Конча положила руку мне на плечо и ответила улыбаясь:

— Да, няня, да. Ты хорошо все придумала, Канделария. Господин маркиз и я, мы оба тебе благодарны. Скажи Тересине, что мы будем ужинать здесь.

Мы остались одни. С глазами, полными слез, Конча протянула мне руку, и, как когда-то, губы мои припали к ее пальцам, отчего кончики их порозовели. В камине весело запылал огонь. Усевшись на ковер и опершись локтем мне о колена, Конча раздувала его, шевеля поленья бронзовыми щипцами. Вспыхнувшее и взвившееся ввысь пламя бросало на ее совсем бледное лицо розовый отблеск, похожий на отблеск солнца на древних статуях фаросского мрамора.

Она положила щипцы и протянула мне руку, чтобы подняться с полу. Мы смотрели друг на друга, и глаза наши светились радостью, как у детей, которые только что много плакали, а теперь, позабыв обиды, смеются. Тем временем на столике уже накрыли ужин, и мы, все еще не разнимая наших сплетенных рук, уселись в кресла, которые пододвинула нам Тересина. Конча сказала:

— Помнишь, сколько лет уже прошло, с тех пор как ты был здесь с твоей покойной матерью, тетушкой Соледад?

— Да, а ты помнишь?

— Прошло двадцать три года. Мне было тогда восемь; тогда еще я в тебя влюбилась. Как я страдала, когда видела, что ты играешь с моими старшими сестрами! Кто поверит, что восьмилетняя девочка мучилась от ревности. Позднее, уже взрослой, я столько раз из-за тебя плакала, но в ту пору упрекать тебя было для меня утешением.