Мажордом, старый крестьянин, одетый в камышовый плащ с капюшоном и обутый в деревянные башмаки, приехал верхом на муле, ведя другого на поводу, и теперь дожидался у двери. Кругом царила мертвая тишина.
— Что-нибудь случилось, Брион? — спросил я.
— Светает уже, сеньор маркиз.
Я поспешно сошел вниз, не успев даже закрыть окно, которое содрогнулось от порыва ветра. Мы тут же тронулись в путь.
Когда мажордом постучал в дверь, на небе еще догорало несколько звезд. Как только мы покинули дом, в деревне запели петухи. Так или иначе, добраться до места мы могли не раньше, чем к вечеру. Предстояло проделать девять лиг горами, по плохим конным дорогам. Ехавший впереди мажордом указывал путь, и мы рысью проследовали мимо Кинтаны-Сан-Клодио, сопровождаемые лаем цепных собак, которые охраняли амбары. Когда мы выехали в поле, заря уже занималась. Вдали виднелись холмы, пустынные и печальные, окутанные туманом. Мы переваливали через них, и перед нами возникали всё новые и новые. Все было окутано серым саваном измороси. Казалось, холмам этим не будет конца. И так на протяжении всего нашего пути. Вдали по Пуэнте-дель-Приор пестрою нитью извивалось стадо овец; погонщик, восседавший боком на кляче, которая плелась вослед, по кастильскому обычаю распевал песни. Солнце начинало золотить вершины гор. Овцы, черные и белые, поднимались по ущелью, а над башней замка летела большая стая голубей, отчетливо выделяясь на фоне зеленого луга.
Боясь дождя, мы решили устроить привал на старой мельнице Гундара и, как будто это был наш феод, стали громко стучать в дверь. На стук выбежали две тощие собаки, которых мажордом тут же прогнал, а вслед за тем вышла женщина с веретеном в руке. Старый крестьянин приветствовал ее по христианскому обычаю:
— Славься, Мария пречистая!
— Без греха зачатая! — ответила женщина.
Это была тихая, любвеобильная душа. Она увидела, что мы совсем закоченели, увидела мулов под навесом, увидела затянутое грозовыми тучами небо и отворила нам дверь радушно и смиренно:
— Заходите, усаживайтесь у огня. Ну и погода! Беда тому, кто в дороге! Так весь хлеб погниет. Нелегкий нам годик достанется.
Едва только мы вошли в дверь, как мажордом отправился за нашими дорожными сумками. Я подошел к очагу, где едва теплился огонь. Женщина раздула угли и принесла охапку совсем сырых прутьев; они задымились, посыпались искры. В задней стене ветхая и плохо прикрытая дверь с белыми от муки перекладинами все время хлопала: трах! трах! Из-за этой двери доносился голос старика, напевавшего песенку, и шум мельничного колеса. Мажордом вернулся, неся на плече наши сумки:
— Ну вот и еда есть. Хозяйка пошла все для нас приготовить. С вашего позволения, мы тут передохнем. А то как дождь хлынет, так и до самой ночи не прояснится.
Мельничиха подошла к нам, озабоченная и робкая.
— Я поставлю таган на огонь, — сказала она. — Может быть, что-нибудь подогреть себе захотите.
Она поставила таган, и мажордом начал вынимать содержимое сумок. Он вытащил большую камчатую салфетку и постелил ее на камне перед очагом. Тем временем я вышел на воздух. Я долго глядел на серую завесу дождя, которую колыхали порывы ветра. Мажордом подошел ко мне и почтительно и вместе с тем запросто сказал:
— Как только ваша светлость пожелает… Могу вас уверить, обед у нас будет отличный!
Я вернулся на кухню и уселся возле огня. Есть мне не хотелось, и я велел мажордому налить мне стакан вина. Старик повиновался, не сказав ни слова. Он порылся в сумке и, найдя на дне бурдюк, поднес мне того пенистого красного вина, каким славятся виноградники Паласьо, в одном из тех серебряных стаканчиков, которые бабушки наши отделывали перуанскими монетами, украшая каждый стаканчик монетой достоинством в один соль. Я пригубил вино и, так как кухня наполнилась дымом, снова вышел на воздух. Стоя за дверью, я сказал, чтобы мажордом и мельничиха садились обедать. Мельничиха спросила моего разрешения позвать старика, который все пел. И стала громко кричать:
— Отец! Отец!
Мельник явился, весь белый от муки, в колпаке, съехавшем набок, продолжая напевать свою песенку. Это был дряхлый старик с бегающими глазками и густой серебряной гривой, веселый и плутоватый, как книжка старинных прибауток. К очагу принесли грубо сколоченные скамейки, совсем почерневшие от дыма, и, возблагодарив бога, все уселись. Обе тощие собаки бродили вокруг. Это было настоящее празднество. Бедная Конча все сумела предусмотреть. Эти бледные руки, которые мне так нравились, так умели накрыть стол нищих, словно то были умащенные благовониями руки святых принцесс! Перед тем как выпить вино, старик мельник поднялся и певучим голосом проговорил:
— За здоровье славного кабальеро, который нас угощает! За то, чтобы нам еще долгие годы отведывать вино вместе с ним!
После этого женщина и мажордом выпили столь же церемонно, как и старик. За едой они говорили между собой вполголоса. Мельник спросил, куда мы держим путь, и мажордом ответил, что мы едем в замок Брандесо. Мельник хорошо знал эту дорогу. Он издавна платил владелице замка подати натурой: две овцы, семь мер пшеницы и столько же ржи. А в прошлом году была засуха, и она с него вообще ничего не взяла — посочувствовала его бедности.
Стоя у дверей, я глядел на дождь и слушал их речи, растроганный и умиленный. Я повернулся к ним и пытался рассмотреть сквозь клубы дыма лица сидевших у очага. Заметив это, те стали говорить еще тише, и мне показалось, что говорят они обо мне.
Мажордом встал:
— Если ваша светлость не возражает, мы покормим сейчас наших мулов и двинемся в путь.
Он вышел вместе с мельником, который вызвался ему помочь. Женщина стала подметать золу у очага. В глубине кухни собаки глодали кости. Подбирая горсточки угля, женщина не переставала благословлять меня, повторяя свои благословения как молитвы:
— Да хранит вас господь, да пошлет он вам в жизни счастье, и, когда вы прибудете в замок, пусть вас там ожидает большая радость!.. Да пошлет господь сеньоре здоровья, и да встретит она вас румяная, как роза!
Обходя вокруг очага, мельничиха монотонно повторяла:
— Да встретит она вас такой, как роза на кусточке!
Решив воспользоваться тем, что дождь перестал, мажордом пришел забрать из кухни сумки; мельник в это время отвязал мулов и вывел их под уздцы на дорогу, чтобы мы могли на них сесть. Видя, что мы уезжаем, дочь его подошла к двери:
— Счастливого пути нашему славному кабальеро! Да не оставит его господь!
Когда мы уже сели на мулов, она вышла на дорогу, накрыв голову плащом, чтобы уберечься от дождя, который хлынул снова, и подошла ко мне, исполненная таинственности. Она была похожа на вставшую из могилы тысячелетнюю тень. Тело ее дрожало, и глаза под капюшоном лихорадочно горели. В руке у нее был пучок каких-то трав. Она протянула его мне с видом сивиллы и тихо сказала:
— Когда будете у госпожи графини, положите ей эти травы под подушку, только чтобы она не видела. Это целебные травы. Души что соловьи — все хотят улететь. Соловьи поют в садах, во дворцах королей они чахнут и умирают…
Она подняла руки, словно призывая далекое пророческое наитие снизойти к ней, и снова их опустила. Подошел старый мельник; он улыбался. Он отвел дочь в сторону, чтобы дать дорогу моему мулу:
— Не обращайте внимания, сеньор! Она у меня дурочка!
Какое-то суеверное предчувствие, словно черная птица, коснулось моей души, и, не говоря ни слова, я взял из ее рук этот мокрый от дождя пучок трав, душистых трав, трав священных, тех, что излечивают скотину от порчи, а людей — от душевной муки, тех, что умножают семейные добродетели и урожаи… Недолго пришлось мне ждать, чтобы травы эти расцвели на могиле Кончи, на зеленом благоуханном кладбище Сан-Клодио-де-Брандесо!
Я смутно помнил дворец Брандесо, где в детстве мне приходилось бывать с матерью, его старинный парк и его лабиринт, который меня и пугал и притягивал. Спустя много лет я вернулся туда по зову девушки, с которой столько раз играл в запущенном саду без цветов. Заходящее солнце бросало свой золотистый отблеск на темно-зеленую, почти черную зелень вековых деревьев — кедров и кипарисов, — которые были сверстниками дворца. В сад вели сводчатые ворота; карниз их был увенчан четырьмя щитами и гербами четырех древних родов — предков первого владельца. Завидев знакомые места, ваши усталые мулы резво поскакали, стуча копытами, и остановились только у самых ворот. Крестьянин в шерстяной куртке, ожидавший у входа, поспешил помочь мне сойти с седла. Спрыгнув на землю, я отдал поводья. Охваченный воспоминаниями, я ступил в темную аллею каштанов, усыпанную сухими листьями. В глубине виднелся дворец; все окна были закрыты; на стеклах играли отблески солнца. В одном из окон я увидел светлую тень, увидел, как она остановилась, как приложила руки ко лбу. Потом среднее окно медленно отворилось, и тень стала махать мне руками, похожая на привидение. Это длилось всего какой-то миг. Ветви каштанов скрестились и заслонили окно. Свернув с аллеи, я снова взглянул на дворец. Все окна были закрыты. И среднее тоже! Сердце у меня забилось. Я вошел в большой подъезд, темный и тихий. Я шел по большим каменным плитам, и шаги мои отдавались гулом. Плательщики податей ожидали, сидя на дубовых скамьях, потертых от времени. В глубине стояли старинные лари с пшеницей; они были открыты. Увидав меня, посетители встали и почтительно пробормотали:
