Всю ночь мы оставались на палубе. Наш парусник лавировал, дожидаясь ветра, который как будто появился вдалеке, там, где море светилось. С левого борта начал вырисовываться берег, то ровный, то в изгибах холмов. Так мы проплыли долго. Звезды постепенно бледнели, и небо с тою же постепенностью становилось белым. Два матроса, забравшись на крюйс-марс, укрепляли снасти и пели. Раздался свисток боцмана. Фрегат пошел против ветра, и паруса слегка заколыхались. Мы направлялись к берегу.

Вскоре на реях взвились яркие флаги. Показалась Грихальба. Светило солнце.

В эти часы жара доставляла наслаждение. Свежий ветерок доносил запахи водорослей и смолы. Токи воздуха были полны сладостной дрожи. Даль улыбалась, озаряемая ослепительным солнцем. Порывы ветра, доносившегося из девственных лесов, теплого и нежного, как дыхание любовницы, играли снастями, и душа исходила истомой от едва ощутимого запаха воды. Можно было подумать, что необъятный Мексиканский залив зелеными глубинами своими впитал всю леность этого утра, напоенного таинственной и животворной пыльцою, что он стал гаремом целой вселенной. Стоя в тени кливера, я разглядывал город в морской бинокль. Вид Грихальбы с моря напоминает фантастические пейзажи, которые рисуют развитые не по годам дети. Она белая, голубая, красная — всех цветов радуги. Это город с улыбкой на устах; это креолка в пестром весеннем платье, спустившая в воду хорошенькие голые ножки. Есть что-то необычное в ее террасах — в уступах их сверкающих изразцов, в прозрачных окраинах, где высятся стройные пальмы, напоминая о далекой пустыне и об усталости измученных зноем караванов, которые располагаются на привал в их гостеприимной тени.

Густые леса окружают гавань, и над переплетающейся листвою поднимаются величественные верхушки гигантских деревьев. Тихая и сонная река с ее молочно-белыми водами пробивает в этом лесу глубокую брешь, вырывается на прибрежный простор и образует множество островков. По ее водам облачной белизны, в которых не отражается небо, проносились вырванные с корнем деревья; в их наполовину погруженных в волны ветвях порхали диковинные пестрые птицы. Позади плыл индеец в лодке; он греб, сидя на носу. Ветер гнал по небу облака, и под лучами восходящего солнца изумрудная бухта ласково светилась, как море древних легенд, море сирен и тритонов.

Какими прекрасными кажутся мне еще и сейчас эти далекие тропические пейзажи! Тот, кто видел их хотя бы раз, их никогда не забудет. Эта безмятежная лазурь моря и неба, это солнце, которое слепит и сжигает, этот ветер, напоенный всеми ароматами Жаркой полосы, — это все равно что женщины, с которыми мы были близки и которые оставляют в нашем теле, в чувствах, в душе такие сладостные следы, что желание еще раз ими обладать угасает только в глубокой старости.

Меня молодит еще и сейчас воспоминание о необъятной серебристой глади великолепного Мексиканского залива, увидеть который мне больше не довелось. В памяти моей вереницей проходят башни Веракруса, леса Кампече, пески Юкатана, дворцы Паленке, пальмы Тукстлана и Лагуны… И всякий раз, всякий раз вместе с картинами этой далекой прекрасной страны воскресает та Нинья Чоле, какую я увидел впервые, когда, окруженная слугами, она отдыхала в тени пирамиды с распущенными волосами, одетая в белый ипиль и похожая на жрицу древнего племени майя.

Едва только мы сошли на берег, как нас окружила жалостная толпа негров, просивших милостыню. Они не давали нам проходу, пока наконец мы не добрались до старинного постоялого двора, видом своим напоминавшего монастырь; перед большим каменным порталом сидели древние старухи и расчесывали волосы. На этом постоялом дворе я снова встретил обоих харочо, игравших в карты у нас на фрегате. Они сидели в глубине патио, возле широкой и низкой двери, через которую ежеминутно входили и выходили объездчики, конюхи, слуги. Оба харочо и здесь играли в ландскнехт и все так же ссорились. Завидев меня издалека, оба встали и очень учтиво мне поклонились. Передав карты сыну, старик подошел ко мне и начал рассыпаться в любезностях:

— Мы рады служить вам, сеньор. Если вам хочется убедиться в том, как искренне мы к вам расположены, вам стоит только сказать слово, сеньор. — И, обняв меня так, что я едва устоял на ногах, обычай, которым мексиканцы выражают свою любовь и удаль, старик харочо продолжал: — Если вашей милости угодно попытать счастья, вы знаете, где нас найти. Мы здесь живем. Когда вы уезжаете, господин маркиз?

— Завтра утром, а может быть, даже сегодня вечером.

Старик погладил бороду и улыбнулся лукавой, плутовской улыбкой:

— Так или иначе, мы еще увидимся. Надо же вам на себе проверить поговорку: «Жизнь игрока в пути легка».

Я рассмеялся:

— Что же, посмотрим. Эта глубокая мысль нуждается в подтверждении.

Старик почтительно поклонился в знак того, что он со мною согласен:

— Я уже вижу, что сеньору маркизу не терпится узнать все получше. Это не худо. За это одно его следовало бы сделать архиепископом Мексики. — Он снова плутовато улыбнулся. Потом, выждав, пока пройдут двое конюхов-индейцев, продолжал тихо и таинственно: — Должен вам сказать еще одну вещь. Начнем мы с пятисот унций. У меня припасено больше тысячи на случай, если не повезет. Приятеля тут одного деньги. Мы еще об этом поговорим пообстоятельнее. А то, глядите, паренек мой места себе не находит. Молод он. На рожон лезть готов. Ни к чему все это. Ну да ладно, увидимся!

И он ушел, делая сыну какие-то знаки, чтобы его успокоить. Расположившись в тени, старик взял карты и стал их тасовать. Вокруг него тут же собрались игроки. Каждый конюх, гуртовщик, слуга, который входил и выходил, непременно хотел поставить карту. Два всадника, пригнувшиеся к седлу, чтобы въехать в ворота, на минуту придержали лошадей и, не слезая, швырнули свои кошельки. Молодой харочо поднял их и прикинул на вес. Отец вопросительно на него посмотрел. Парень ответил ему неопределенным жестом. Тогда старик, потеряв терпение, сказал:

— Оставь эти кошельки, сынок. Успеем потом посчитать.

В ту же минуту выпала карта. Харочо выиграл, и всадники удалились. Круг игроков все ширился. Молодой парень вывернул на сарапе кошельки и начал считать. Явились чарро,^{42} звеня великолепными шпорами, в лихо заломленных шляпах, отделанных серебром, хвастливые и воинственные. Пришли индейцы, закутанные как привидения, робкие и молчаливые, ступавшие совсем тихо. Пришли еще несколько харочо, вооруженные как пехотинцы, с пистолетами за поясом и мачете в вышитой портупее. Время от времени по залитому солнцем патио проходил какой-нибудь бродяга, неся бойцового петуха, хитрый и злобный: насмешливые глаза и растрепанные волосы, искривленные губы циника и совсем высохшие черные руки, какие бывают у воров и у нищих. Он рыскал среди игроков, ставил какую-нибудь мелкую монету и, паясничая и ворча, удалялся.

Мне не терпелось остаться вдвоем с Ниньей Чоле. Наша свадебная ночь в монастырской келье казалась мне уже чем-то далеким, счастливым сном, который часто вспоминается, но никогда не превращается в явь. С той самой ночи мы были вынуждены обречь себя на воздержание, и мои ничего еще не видевшие глаза ревновали к рукам, которые всё уже знали.

На этом замызганном постоялом дворе я вкусил величайшие радости любви, какие только фантазия могла выткать своей золотою нитью. Прежде всего я захотел, чтобы Нинья Чоле распустила волосы и, одетая в белый ипиль, говорила со мной на своем древнем языке, как принцесса и пленница конкистадора. Она повиновалась с улыбкой. Я держал ее в объятиях и целовал непонятные мне звучные слова, слетавшие с ее уст. Потом вдохновителем нашим сделался Пьетро Аретино,^{43} и я прочел, как молитвы, семь его сонетов, составляющих славу итальянского Возрождения. Каждый из них посвящен особому виду священнодействия. Последний я повторил два раза. Это был тот божественный сонет, в котором появляется кентавр без лошадиного тела и с двумя головами. Потом мы уснули.