На рассвете Нинья Чоле встала и открыла балкон. Луч солнца проник в альков, такой веселый, живой, задорный, что, увидав себя в зеркале, он разразился золотыми брызгами смеха. В клетке зашевелился скворец, и в воздух полились его рулады. Нинья Чоле тоже запела, и песня ее была свежа, как утро. Она была удивительно хороша, едва прикрытая прозрачной шелковою туникой, сквозь которую просвечивало ее тело богини. Она посмотрела на меня, сощурив глаза, и, продолжая петь и смеяться, стала целовать жасмин, который заглядывал к нам в окно. Как она была обольстительна: смуглая, с улыбкой на губах, с распущенными волосами, ниспадавшими на обнаженные плечи! Это была сама заря, радостная и торжествующая! Вдруг она повернулась ко мне и, скорчив восхитительную рожицу, вскричала:
— Вставай, ленивец! Вставай! — В ту же минуту она плеснула мне в лицо розовой водой, простоявшей ночи на балконе. — Вставай! Вставай!
Я вскочил с гамака. Видя, что я уже встал, она быстро побежала, сотрясая весь дом своими трелями. Она перескакивала с песенки на песенку, как канарейка с жердочки на жердочку, в каком-то сладком упоении, по-детски радуясь тому, что день ясный, что солнце заливается смехом в зачарованных глубинах зеркал. Внизу раздавался голос конюха, который торопился взнуздать наших лошадей. Опущенные занавески трепетали от дуновения свежего ветерка, и цветы жасмина качались на ветке, чтобы напоить их своим ароматом.
Нинья Чоле снова вернулась. Я увидел в зеркале, как она на цыпочках приближается ко мне в своих атласных туфельках, как плутовато улыбаются ее губы. Она весело крикнула мне на ухо:
— Для кого это ты так прихорашиваешься?
— Для тебя, Нинья!
— Правда?
Она посмотрела на меня, сощурив глаза, и, погрузив пальцы мне в волосы, взлохматила их. Потом она расхохоталась и протянула мне золотую шпору. Я надел эту шпору на ее царственную ножку и не мог удержаться от поцелуя.
Мы вышли во дворик, где наш индеец уже ждал нас, держа под уздцы лошадей, сели в седла и двинулись в путь. Голубые вершины гор искрились в золотистых лучах торжествующего солнца. Ветер налетал порывами; в них была и речная влага и благоухание долин. Утро вздрагивало, как белокурая красавица новобрачная. Освещенные восходящим солнцем верхушки кедров были алтарем, у которого обручались птицы. Нинья Чоле то гнала свою лошадь галопом, то отпускала поводья и давала ей попастись в вереске.
На протяжении всего пути мы встречали веселые группы всадников — креолов и мулатов, ехавших в облаках пыли рысью на породистых лошадях. Как то принято в Мексике, седла были расшиты золотом; попоны, тоже вышитые, ослепительно блестели, как церковные облачения. Всадники быстро промчались по равнине. Звякали мундштуки и шпоры, щелкали хлысты. Солнце бросало светлые отблески на сбруи и по временам сверкало на свисавших с седельных лук мачете. Начался сезон ярмарок, знаменитых ярмарок Грихальбы, которые устраивались и в самом городе и в его окрестностях, на зеленых лугах и пыльных дорогах, без всякого сговора, по воле одного только случая. Мы придержали наших лошадей, которые ржали и трясли гривой. Нинья Чоле посмотрела на меня с улыбкой и протянула мне руку, чтобы ехать так, рядом, ни на миг не разлучаясь в пути.
Выбравшись из пальмовой рощи, мы очутились возле шумного базара; в глазах рябило от потока лошадей и людей. Громко спорили торговцы; эхо далеко разносило звон колокольчиков. Казалось, что равнина совсем задыхается от этого хвастливого и вызывающего стука копыт, от звяканья уздечек, сбруй, щелканья хлыстов. Едва только мы появились, как нас окружила огромная толпа калек. Все они кричали; слепые и паралитики, карлики и прокаженные ринулись на нас и не давали нам проходу; они ползали между ног наших лошадей, тащились по дороге, оглашая воздух воплями и молитвами; покрытые запыленными язвами, они шли и шли, заложив за спину руки, высохшие, безобразные, страшные. Они цеплялись один за другого, дрались, срывали друг с друга шляпы, наперерыв хватая монеты, которые мы им походя бросали.
Так вот, окруженные целой свитой бродяг, добрались мы до хижины отпущенного на свободу негра. Заслышав стук копыт и непрерывные стенания нищих, хозяин ее показался в дверях раньше, чем мы успели сойти с лошадей. Увидав нас, он кинулся нам навстречу, разгоняя толпу оборванцев ударами хлыста, схватил стремя Ниньи Чоле, помог ей сойти с лошади и осыпал руки ее поцелуями так смиренно и с таким счастливым видом, словно это была принцесса. На зов его собрались все дети и внуки. Негр этот был, оказывается, женат на андалузке, бывшей горничной Ниньи Чоле. Жена его, увидав нас, воздела руки к небу:
— Пресвятая дева Мария! Да это же мои господа! — И, взяв Нинью Чоле за руку, она повела ее в хижину: — Только бы солнцем ее не сожгло, царицу мою, золото мое, что приехала сюда на радость мне, бедной!
Негр улыбнулся, уставивши на меня свои большие глаза; в них была неимоверная собачья кротость. Муж и жена переглянулись и одновременно начали говорить:
— Тут у одного харочо есть две кобылки белые! Красавицы такие, как голубки. Понимаете? Уж и подошли бы они нашей госпоже для ее шарабана.
Нинья Чоле не вытерпела:
— Хочу их видеть! Хочу, чтобы ты мне их купил! — Она вскочила и поспешно накинула на плечи шаль: — Идем! Идем!
Андалузка лукаво засмеялась:
— Сразу видно, что госпожа моя не очень-то избалована вашей милостью. — Перестав улыбаться, она добавила так, будто все уже было решено: — Господин пойдет с моим мужем. Очень уж сейчас жарко, Нинье трудно будет туда идти.
Негр отворил дверь, и Нинья Чоле выпроводила меня, ласково на меня глядя и весело ухмыляясь. Едва только мы вышли и бывший невольник увидел, что мы остались вдвоем, он, вздыхая, стал сетовать на свою горькую долю. Он шел рядом со мной, опустив голову, не отходя от меня ни на шаг, сквозь толпу, как старый пес, время от времени останавливался и снова начинал расписывать все неудачи своей жизни, жизни парии и ревнивца:
— Она только и делает, что мужчин себе ищет, господин! Горе мне с ней! И не белых, нет! Ах, господин мой, если бы еще белых! Этой потаскухе нужны только темнокожие. Ну не мерзость ли это, ниньо! Скажите.
Голос у него был жалобный, покорный, в нем слышалось страдание. Его огорчали отнюдь не рога, которые ему наставляли, а дурной вкус андалузки. Ревновал он избирательно, как то случается с людьми светскими, которые строят свое благополучие на похождениях собственной жены. Герцог де Сен-Симон{44} воздал бы ему хвалу в своих «Мемуарах» с той же изощренностью и тем же глубокомыслием, с какими он говорит об Испании, приходя в восторг перед скрытым смыслом двух таких верных слов: cornudo, consentido.[4]
Мы проехали по всей ярмарке, У самого края леса, в тени кокосовых пальм, креолы пели и плясали, громко крича «браво» и хлопая в ладоши. Вино пенилось в бокалах, и испанская гитара, султанша этого празднества, плакала в своей мавританской ревности и рассказывала о горестях любви под луной Альпухарры. Протяжная жалоба индианок заглушалась стуком подков. Азиаты — китайские и японские купцы — проходили, затолканные буйною ярмарочною толпой, вечно понурые, вечно мрачные, с неизменно повисшими косами, которых ни разу не встрепенуло веселье. Желтые, словно вылитые из воска, они шлепали своими туфлями среди окружавших их чернокожих и тонкими, бабьими голосами предлагали веера из сандалового дерева и трости с черепаховыми ручками. Мы обошли всю ярмарку, а обещанных белых лошадей так и не увидали. Когда мы уже возвращались, кто-то схватил меня за руку. Это была Нинья Чоле. Она была очень бледна; она пыталась мне улыбнуться, но губы ее дрожали, и в глазах ее я прочел тревогу. Положив мне обе руки на плечи, она воскликнула с притворной веселостью:
— Только, пожалуйста, не сердись. — И, припав к моей руке, добавила: — Мне стало скучно, и я вышла… За хижиной были петушиные бои. Понимаешь? Ну так я пошла туда, поставила и проиграла!
