— Вон как! — воскликнул Гаврила Никонович. — Ловко! А когда же они это делали?

— Ночью, когда в цеху никого не было.

— Смотри, как придумали, а! Пожалуй, и мы этак же сделаем. Спасибо тебе, дочка!..

Когда модельщики привезли в мартеновский огромные, похожие на театральную бутафорию, деревянные, хорошо отшлифованные части будущего шабота, Гаврила Никонович приказал плотникам готовить прочный настил под опоку из толстых брусьев. Настил клали на швеллерные балки и крепили толстыми болтами и скобами. Опоку тоже делали прочной.

Формовку производили самые опытные формовщики из хорошо подготовленной земли. Когда форма, закрепленная в опоке, просохла, опоку на массивном настиле (платформе) опустили на дно бетонной ямы. Клейменов сам проверил уровнем, хорошо ли легла опока, и приказал все пространство между стенками ямы и опокой засыпать сухим песком.

После этого он пришел к начальнику мартеновского цеха Утехину и тяжело уселся в деревянное кресло.

— Ну, Гаврила Никонович, вроде ты готов приступить к заливке? — спросил, приподняв над нарядами ершистую голову, приземистый Утехин.

— Пока не готов. Вначале надо провести репетицию.

Утехин сам когда-то был сталеваром, потом мастером. Заочно кончил институт и хорошо знал дело. Требование Клейменова было для него большой неожиданностью.

«Чудит Никонович», — подумал он, посматривая на мастера маленькими глазками, ероша и так стоящие торчком густые волосы.

— Надо, говорю, провести репетицию, — повторил свое требование Клейменов.

— Чай, мартеновский не театр, Гаврила Никонович. Зачем тебе репетиция?

— Мы же не блоки цилиндров отливать будем, а стопятидесятитонный шабот. Эта махина в твоем кабинете не уместится.

— Ты видал, Никитич, царь-колокол?

— Видал на картинках, а что?

— Он побольше твоего шабота весит. А его без всякой репетиции отливали.

— А ты почем знаешь? Ведь его отливали больше двухсот лет назад?

— Знать не знаю, а думаю, что без репетиции обошлись. Тогда и театров-то не было.

— Вот он и раскололся, — усмехнулся Клейменов. — А нам прочность нужна! По шаботу будет бить пятнадцатитонный молот.

— Ты же из стали, а не из меди отливать станешь!

— Вот потому-то и нужна репетиция. Тут не должно быть промашки. Нужно каждое движение по секундам рассчитать.

— Хронометраж хочешь?

— Во, во! Это самое. Инженер Щекин будет следить по секундомеру.

— Так, так… Ну что же, а когда думаешь репетировать?

— И репетировать и отливать будем ночью, чтобы не было ни единого зеваки.

Зная, что об отливке шабота беспокоятся и Махов, и Шубов, и сам Сарычев, Утехин не стал перечить и, хлопнув мастера по плечу, поднялся:

— Ладно, давай репетировать завтра ночью. Я сам буду тебе помогать…

Репетиции проводились три ночи подряд. Все операции были отработаны и рассчитаны до секунды. Только после этого решили начать отливку. Ее наметили в ночь на воскресенье, в двадцать два часа ровно. Об этом сообщили наркому Парышеву, и он немедленно прилетел в Зеленогорск.

Гаврила Никонович в субботу утром послал Федьку на дачу и велел привезти деда Никона. Закрывшись с ним в своей комнате, старый мастер долго говорил со стариком и лишь после этого обрел полное душевное спокойствие.

Вечером, поужинав вместе со всеми и попив чаю, он облачился в брезентовую робу, взял синие очки и, присев вместе с домашними, как перед дальней дорогой, вышел во двор, где на этот раз его ждала директорская машина…

Войдя в огромный, с высокими стеклянными сводами мартеновский цех, Гаврила Никонович остановился. Его, привыкшего к шуму работы, поразила и даже испугала царившая здесь тишина. Он остановился, прислушался и понял, что это была не та безмолвная тишина, при которой они репетировали, рассчитывая каждое движение, чтоб залить форму, не остудив стали. В этой тишине слышалось приглушенное гудение мартеновских печей — цех жил и дышал. И оттого, что цех жил и дышал и в нем сталевары заканчивали плавку, Гаврилу Никоновича охватило волнение.

Но тут же к нему подошли инженеры, подручные и приземистый, ершистый начальник цеха Утехин. Он был ростом ниже всех, но его грузная, широкая фигура, занимавшая много места, выделялась, казалась значительной.

— Ну, Никонович, — заговорил он, здороваясь за руку, — сталь вот-вот будет готова — можно начинать.

— Хорошо, спасибо! — сказал Гаврила Никонович и вместе с инженерами и помощниками прошел на середину цеха, где была закопана опока с формой, слегка выступающая над полом. Чуть поодаль был сколочен дощатый помост с лесенкой.

— Вот твой капитанский мостик! — указал Утехин. — Становись, уже пора.

Мастер, пошептавшись с инженерами и подручными, надел на лоб синие очки и поднялся на помост. Все тут же разошлись по своим местам.

Утехин, пожелав ему успеха, пошел не к печам, откуда доносилось гудение и падали на пол красноватые блики, а в противоположную сторону, и поднялся на другой, более высокий и большой помост. Гаврила Никонович взглянул туда и увидел на помосте Махова, Шубова, Сарычева, белую голову наркома Парышева. По спине пробежала легкая дрожь…

Как артист, выходящий на сцену перед большой аудиторией, всякий раз испытывает волнение, так и Гаврила Никонович волновался перед каждой большой заливкой. А сегодня, хотя и был уверен в успехе, волнение было особенно сильным. Все понимали, что успех отливки шабота равнозначен выигрышу крупного сражения.

Стараясь побороть волнение, мастер, как большой медведь, поставленный на тумбу, неуклюже топтался на месте, как бы ища твердую опору. Но вот он встал устойчиво, осмотрел, все ли на местах, готовы ли ковши, и замер, как дирижер перед оркестром, готовым начать увертюру. Все тело его было напряжено и по спине по-прежнему, как слабый ток, пробегала легкая дрожь.

Но едва ударили в колокол, он словно преобразился, ожил. Скованность и напряжение в лице сменились спокойной сосредоточенностью. Он опустил синие очки, легко и свободно, словно опытный дирижер, вскинул руки и устремил взгляд к ковшам.

Наблюдавшие на помосте напротив все свое внимание сосредоточили на нем. Мастер, выждав мгновение, уверенно взмахнул руками, и тяжелые мостовые краны двинулись к центру, неся ковши, и остановились напротив двух печей. Мастер сделал новое движение — и ковши подошли к печам. Серая фигура мастера застыла с поднятыми руками. Но вот он взмахнул ладонями вниз, и тотчас два огненных потока хлынули в черные ковши, каскады раскаленных искр взлетели под высокие своды. Брезентово-серая фигура мастера вдруг стала красновато-золотой, словно на помосте стоял не живой человек, а возвышался бронзовый монумент.

Снова ударили в колокол. Это был знак, что ковши наполнились.

И бронзовый монумент вдруг резким движением приблизил вытянутые руки к себе. Заурчали, загрохотали краны, неся большие черные ковши, дышащие жаром и льющие через край огненную пену искр. Они подошли к тому месту, где возвышалась над полом массивная форма, закованная в опоку, и стояли люди в брезенте, с длинными крючьями.

Мастер, опустив руки, зорко следил за движением ковшей. Когда они сблизились и повисли над горловинами формы, достигнув нужных точек, опять ударили в колокол, заглушавший все другие грохочущие, шипящие и свистящие звуки.

Мастер простер руки и, взмахивая ладонями вниз, приказал ковшам снижаться.

Ковши плавно опускались. Люди с длинными крючьями помогали крановщикам подвести их к горловинам форм. И вот ковши остановились, замерли. Все, кто был на помосте, сосредоточенно уставили взгляды на ковши, испытывая тревогу и страх.

А мастер с бронзовым лицом, по которому струями катился пот, снова приподнял обе руки и резко взмахнул ладонями вниз.

Бело-алый фонтан искр взлетел вверх и огненные потоки потекли в горловины форм, со свистом вытесняя воздух в отдушины.

Огненный фейерверк, искристый шквал закружил, завихрился над местом заливки. Тем, кто стоял на помосте, почти ничего не было видно. Застыв в немом оцепенении, они ждали. Ждали с тревогой конца этой огненной, леденящей сердце феерии.